Дуэль Пушкина

Австрийский посол Фикельмон, зять Хитрово, явился при всех звёздах. Французский посол Барант, литератор и дипломат, навещал умирающего Пушкина и плакал в передней его дома. В церкви он обращал на себя внимание печальным, расстроганным выражением лица. По этому поводу шутили, что француз Барант и испанец Герера — «во всём этом единственные русские»[1678]. Горестная трагедия уступила место придворной церемонии с билетами, блестящими мундирами и равнодушными лицами. Тургенев записал в дневнике: «Знать наша не знает славы русской, олицетворённой в Пушкине»; «лицо Баранта: le seul russe (единственный русский) — вчера ещё. Но сегодня — ген. и флигель-адъютанты»[1679]. Барант казался белой вороной среди высших чинов империи.

«Солнце нашей Поэзии закатилось!» — такими словами откликнулся на смерть Пушкина князь В.Ф. Одоевский. На панихиде он не смог произнести эти слова. Сановный мир Петербурга, собравшийся в придворной церкви, проводил Пушкина в молчании. Власти дали понять, что речи при гробе нежелательны. Народу не разрешили проститься с покойным. Гроб на мгновение появился на ступенях храма и тут же исчез в воротах, через которые он был перенесён в подвальный склеп церкви.

31 января А. Тургенев писал брату: «Вчера народ так толпился, — исключая аристократов, коих не было ни у гроба, ни во время страданий, — что полиция не хотела, чтобы отпевали в Исакиевском соборе… Публика ожесточена против Геккерна»[1680]. Вся образованная Россия проклинала убийц Пушкина.

Доброе имя вдовы

Геккерн уведомлял голландского министра иностранных дел Верстолка: «В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде, так же, как и граф и графиня Строгановы, оставили мой дом только в час пополуночи»[1681]. Нессельроде представлял министерство иностранных дел, обер-шенк Строганов — Двор. Министр явился в дом посла, едва узнал о поединке.

Ранение сына посла прямо затрагивало его ведомство. Затем Нессельроде отправился к царю и вызвал военных. Он ждал царя в Зимнем дворце до 23 часов.

Нессельроде вернулся к Геккерну, по-видимому, с благими вестями. В письме Верстолку барон 30 января 1837 г. сообщил: «Знаю только, что император, сообщая эту роковую весть (о смерти Пушкина. — Р.С.) императрице, выразил уверенность, что барон Геккерн (Дантес. — Р.С.) был не в состоянии поступить иначе»[1682]. В записке Бобринской от 28 января императрица повторила слова, услышанные от Николая I: «Пушкин вёл себя непростительно, он написал наглые письма Геккерну (Дантесу. — Р.С.), не оставляя ему возможности избежать дуэли»[1683].

Нессельроде и Строгановы постарались распространить по всей столице сведения о том, что царь осудил Пушкина и с пониманием отнёсся к действиям убийцы. Это во многом определило реакцию петербургской знати.

Саксонский посланник барон Лютцероде очень точно обрисовал ситуацию, когда писал: «При наличии в высшем обществе малого представления о гении Пушкина и его деятельности, не надо удивляться тому, что немногие окружали его смертный одр, в то время как нидерландское посольство атаковывалось обществом, выражавшим свою радость по поводу столь счастливого спасения элегантного молодого человека»[1684].

Вюртембергский посол князь Гогенлоэ подтвердил слова саксонского министра. В его депеше сообщалось: «Непосредственно после дуэли между Пушкиным и молодым бароном Геккерном большинство высказалось в пользу последнего»[1685].

Александр Тургенев сделал такую запись в дневнике на другой день после кончины поэта: «Знать наша не знает славы русской, олицетворённой в Пушкине»[1686].

После поединка, — писал Геккерн, — он получал знаки внимания и сочувствия «от всего петербургского общества»[1687].

Голландский посол, оказавшись в центре внимания высшего общества, старательно играл роль человека с безупречной репутацией. Утром 29 января А.И. Тургенев встретил посла на улице и в тот же день написал письмо к сестре, в котором изложил разговор с ним. Дипломат «расспрашивал об умирающем с сильным участием; рассказал содержание, — выражения письма Пушкина. Ужасно! Ужасно! Невыносимо: нечего было делать»[1688]. Тургенев ничего не знал о бесчестных проделках посла и не услышал фальши в его словах. Прошло не более двух—трёх недель, и он стал прозревать. В письме брату от 19 февраля он отметил: «Гнусность поступков отца Геккерна раскрывается»[1689].

Современники много говорили о ревности Пушкина. Но в дни январского кризиса поэта приводила в исступление не ревность, а торжество Геккернов, старавшихся клеветой опозорить семью Пушкина и склонить общественное мнение на свою сторону.