Дух уходящего лета

Посему смотреть на нее шеф мог как ему заблагорассудится, однако вряд ли осмелится сделать новой красивой сотруднице фирмы (а он определенно являлся гурманом по части женщин) непристойное предложение.

* * *

…Оставив "Пежо" на платной стоянке, она по пути заскочила в булочную (знала, что не доведут до добра полуфабрикаты, но после двенадцати лет в качестве супруги г-на Зарецкого (имеющего, конечно же, личного повара) заново учиться готовить было просто лень), а приближаясь к дому, увидела на скамейке у подъезда высокую фигуру мужчины в неброском, но очень элегантном костюме.

Первым побуждением было повернуть назад и рвануть… да хоть в Луговку. Но это было глупо. И недостойно. Наконец, малодушно.

Ко всему прочему Ручьёв ее уже увидел.

"Десять дней выдержал, – подумала Анна, – Истинный джентльмен. Счел, что за десять дней я остыну."

Увы. Для того, чтобы она переменила свое решение – не становиться женой Ручьёва, – десяти дней определенно было недостаточно.

Хотя она и не исключала, что со временем прежние отношения с Ручьёвым могут восстановиться. Ибо в качестве друга Ручьёв устраивал ее как никто иной.

Правда, в данный момент ни видеть его, ни общаться с ним ей не хотелось абсолютно.

– Добрый вечер, – негромко сказал Ручьёв, когда она к нему приблизилась (точнее, приблизилась к подъезду).

– Привет, – отозвалась Анна, – А где цветы?

Его невеселое лицо на секунду сделалось растерянным.

– Какие цветы?

Анна улыбнулась.

– Те, что дарят провинившиеся мужчины своим дамам. В знак примирения.

Посторонний, наблюдая за этой сценой, вполне мог решить, что эта элегантная красавица (со столь ласковой улыбкой) фактически уже простила чрезвычайно приятного мужчину с грустным взглядом.

К сожалению (или счастью) Ручьёв слишком хорошо знал Анну. Ее слова (и ее улыбка) являлись очередным проявлением стервозности и означали, что она, во-первых, пережитого унижения не забыла; во-вторых, и не простила.

Поэтому он лишь мрачно сказал:

– Если это все, что я должен сделать, тебе через полчаса доставят на дом содержимое цветочного павильона.

– Так много не нужно, – небрежно отозвалась Анна, доставая из сумки ключи (первым следовало открыть дверь подъезда), – Иначе моя квартира станет выглядеть похоронным бюро.

Ручьёв кисло улыбнулся.

И в лучших джентльменских традициях попытался забрать у нее не слишком увесистый пакет с продуктами.

Она отдала, стараясь при этом минимально касаться пальцев Ручьёва.

Тот слегка кашлянул (дабы прочистить горло).

– Уже приступила к новой работе?

– Приступила. И не такой уж новой – я ведь по окончании вуза два года преподавала в гимназии, пока Зарецкий не пристроил меня переводчиком в издательство, – она бросила на Ручьёва короткий взгляд (он поднимался следом за ней, на четвертый этаж, пешком).

Лифт в доме имелся, но Анна ненавидела лифты. Она страдала легкой формой клаустрофобии.

Наконец остановившись у двери квартиры, где она некогда проживала вдвоем с отцом, Анна снова повернулась лицом к Ручьёву.

– Спасибо, что помог поднести сумочку. Отдай, пожалуйста, – безупречно вежливо… и ласково.

Лицо Ручьёва окончательно помрачнело. Но сумку он отдал без возражений.

После чего, однако, уперся рукой в стену таким образом, чтобы загородить ей проход в квартиру.

– Что я должен сделать, чтобы ты наконец простила меня? Что? Встать на колени? Покаяться публично? Что? Говори, я сделаю.

Его воспаленный взгляд и глухой голос действительно впечатляли. На пару секунд она ощутила почти то же, что и в аэропорту год назад, когда Ручьёв умолял ее остаться с ним…

и она была очень близка к тому, чтобы согласиться.

"И еще… я не хочу, чтобы ты подыскивал мне замену."

"Это и нереально."

Оказалось, еще как реально.

Или он не считал серьезной изменой связь с той молодой женщиной – достаточно доступной (наверняка), достаточно привлекательной, чтобы служить временной подружкой, но недостаточно умной и интересной, чтобы из-за нее всерьез можно было потерять голову?

Анна вспомнила (хоть сейчас ей этого хотелось меньше всего) грязную сцену у коттеджа Ручьёва. И свои ощущения, сходные с ощущениями облитого помоями.

И самым мерзким был не пьяный бред той девицы, которую использовали и пнули, как приблудную кошку, а реакция Ручьёва.

"Сэра Ланселота", в миг утратившего свое рыцарское достоинство, когда он ударил ту молодую женщину.

Хладнокровно ударил. Расчетливо. И лицо его в тот момент было отнюдь не лицом красивого и благородного рыцаря.

Рыцаря из тех самых романов, над слабостью жены к которым г-н Зарецкий часто подшучивал (порой беззлобно, а порой и весьма желчно).

Что ж, господин Зарецкий являлся реалистом. Как и ее отец. И не хуже ее отца знал, как часто валятся с пьедесталов "сэры Ланселоты".

– Послушай, Ручьёв, – мягко сказала она, – Я сейчас абсолютно не склонна наблюдать драматические или театральные жесты. У меня был напряженный день, я устала… и хочу, наконец, воспользоваться преимуществами своего нынешнего статуса – когда не нужно никому давать отчета…