Дух времени. Введение в Третью мировую войну

Дезавуирующим обстоятельством этой фиктивной онтологии является сама скорость осуществления интеллектуальной функции. Может ли познание неизвестной и грозной Реальности быть настолько быстрым и гладким — в темпе и с качеством современных строительных шабашек? Разве похоже на взаимодействие с объективным миром такое малозатратное и односложное ментальное конструирование? Я бы назвал это синдромом дурацкой радости узнавания — ведь так приятно и радостно находить что-то без усилий. А так бывает в ситуации, когда результат «анализа» полностью запрограммирован предпосылками. Как уточнил бы Хайдеггер, такой результат проброшен, определён искомым. Например, частенько мы поспешно заканчиваем фразу за собеседника, не дослушав и не поняв его, полагая, что мысль интуитивно понятна. Иногда потом выясняется, что речь шла совсем о другом, иногда в квазидиалоге сторонам уже неинтересно выяснять, что же происходило на самом деле. Важно только то, что скороспелая реакция на слова, действия, события внешнего мира обыкновенно приводит к мнимому и ложному их пониманию.

Переводя это рассуждение в терминологию Андрея Курпатова, нужно говорить о конкретных параметрах работы нашей интеллектуальной функции по конструированию интеллектуальных объектов. «Скорость доверия» — в данном случае доверия нашего мозга к полученным без особого труда, без траты сил и времени интеллектуальным продуктам — это один из критериев оценки. Пассивность и инерционность мышления преодолеваются тем, что автор этой книги в живом общении называет «подпиныванием» мозга. Поэтический принцип «не позволяй душе лениться» превращается в методологическую рекомендацию по намеренному озадачиванию, стимуляции и подстёгиванию собственного мышления. Если искать какой-то интегральный и руководящий пафос в книгах, лекциях, семинарах Андрея Курпатова, то лучше всего именно в этом — в борьбе за ясность и эффективность мышления. Мышления как инструмента познания, способа корректного решения задач различного уровня сложности.

Представим себе, что мы участвуем в игре, правила которой нам неизвестны. Более того — непонятно даже, какие в ней ставки, результаты, игроки, орудия и методики, время начала и окончания… Это условная метафора нашей общей вовлечённости в социальное пространство, в котором ни на минуту не прекращается интенсивный символический и материальный обмен всех со всеми по правилам и законам, известным лишь немногим. Классические логико-философские рекомендации сводятся в этом случае к тому, чтобы максимально чётко и прагматично ответить на конкретные вопросы: как называется эта игра? Как можно ею управлять? Что ожидает меня в перспективе того или иного действия?..

С «прокачкой» этой проблемы до уровня полноценной философской эпистемологии мы получим дополнительный ряд вопросов возрастающей степени сложности: например, насколько модель описания игры (в подробном аналитическом раскрое на мельчайшие атомарные интеллектуальные объекты) адекватна объективной реальности. Для юмористической иллюстрации приведу пример с одним интернет-мемом, справедливо утверждающим, что в предложении «мальчик склеил в клубе модель» за последние несколько десятков лет изменились значения всех четырёх слов. Такая же точно девальвация смысла угрожает интеллектуальным объектам всего «обществоведческого» спектра — в теориях философов, политологов, историков, социологов по истечении некоторого времени остается лишь «вода». Объекты же куда-то исчезают — как испарился, например, сначала классический, а затем индустриальный или постиндустриальный капитализм. Как растворились почти без следа некогда несокрушимые коллективные интеллектуальные объекты: начиная с «идеалистических» философских концептов, типа «абсолютной идеи» или «души культуры», и заканчивая известными «материалистическими» конструктами истмата и диамата.

Ничего важнее, чем эта проблема — проблема выяснения адекватности, эффективности, состоятельности наших интеллектуальных объектов, — для мыслящего человека нет. Неумение и нежелание соотносить субъективное внутреннее с объективным внешним приводят в пределе к психозу и сумасшествию. Впрочем, лёгких в психологическом аспекте решений тут вообще не бывает. Умудрённое осознание того, что первопричины и универсальные законы «происходящего на самом деле» в «реальности» нам неизвестны (упёртым гносеологическим оптимистам необходимо прочитать, наконец, «Критику чистого разума» Канта или хотя бы витгенштейновский трактат «О достоверности»), ведёт нас к трагическому ощущению экзистенциалистов — этому положению бытия без опоры, мышления без Абсолюта, субъекта уже не в объективном мире, а в «абъективном» (в терминах Кристевой abject — это «необъект», нечто отвратительное, отталкивающее, монструозное).