Духота

По вечерам утомлённый длинными лекциями, галдящей публикой в полутёмных факультетских коридорах, где на каждом углу торчит картонная бирка с указанием, кто отвечает за противопожарную безопасность (в альма матер пылает огонь познания!), он в шумном общежитии, набитом железными койками, магнитофонами, клопами, бутылками, тщеславием, конспектами, драками, иллюзиями и прочей ерундой якобы самой счастливой поры жизни, снимал и вешал в углу подле своей кровати на стул пиджак, чувствуя в кармане приятную тяжесть пистолета крупного калибра: там лежало Евангелие.

Порой Гладышевский выгребал из постылой ночлежки к старенькой художнице (познакомились на персональной выставке её картин).

При первом появлении студента в мастерской Нина Александровна чуть смутилась и быстро повернула к стене незавершённое полотно с обнажённой женской натурой. Усадив молодого человека в кресло напротив большого окна, хозяйка водрузила загрунтованный холст на станок, соорудила пирамиду из двух табуретов и, разместив на ней палитру, выдавила краски из разных тюбиков. Прищурилась, взяла тонкий уголёк… Надтреснутое стёклышко её очков немного трепыхало на разболтанном винтике.

Колдуя над портретом, вынимала из передника маленькое зеркало и, став спиной к мольберту, смотрела через него на свою работу.

– В поисках ошибки, – поясняла она, – приходится даже переворачивать холст вверх ногами.

И точно птица, что в полёте над морем чиркает краем крыла воду, лёгким движением снимала с картины лишний мазок. Вытирала о подрамник испачканные пальцы, скоблила неоконченное произведение мастихином, замешивала на дощечке новые комбинации киновари и аквамарина, смягчая конопляным маслом, добиваясь «звонкости», превращаясь на глазах студента, любующегося ею, в сказочную старуху, которая варит солдату суп из топора.

– Господи, помоги мне! – говорила больная художница и, полежав на диване, снова брала кисть.

Иногда в студию вваливала, гомоня, весёлая гурьба её закадычных подруг. Прихлёбывая чай с баранками, компаньонки отпускали неослабевающему таланту пенсионерки заезженный комплимент. Им очень нравились написанные «под Ван Гога» ядовито солнечные подсолнухи, но особливо облик гарнизонного вокалиста, чья супруга, едва милёнок возвращался с гастролей ансамбля песни и пляски, подносила к носу сброшенные мужем носки и по запаху (свежие или грязные?) определяла гульнул запевала или нет, хотя согласие приглянувшейся ему женщины, испугало бы волокиту скорее чем отказ.

Одна из наперсниц Нины Александровны, доцентка кафедры истории КПСС в пединституте, пригласила к себе её молодого приятеля.

Квартира учёной дамы смахивала на гараж для рояля.

Вдова услугами расстроенного музыкального инструмента почти не пользовалась и на просьбы сыграть что-нибудь отвечала безобидным стишком:

Как хорошо, когда супруги

В согласьи творческом живут:

Не в две руки играют фуги –

В четыре Ленина стригут!

Она поддерживала тёплые отношения с мясистым композитором, сыном знаменитого прозаика, ходившего по мукам комфорта и конформизма. Сочинитель опер и балетов, редко попадавших на театральную сцену, жил невдалеке, брал у пожилой поклонницы деньги взаймы, приходил, если у неё собирались люди, так сказать, одной масти, пил из выщербленной чашки «спотыкач», присланный научной сотруднице роднёй из Запорожья, и рассказывал, по воспоминаниям покойного отца, как Горький прятал в их берлинской квартире крупный чемодан со слитками золота.

К непременному пирогу с яблочным повидлом подавали зажжённые свечи в перешарканных шандалах прошлого века. Здесь гусарили стариканы в широких, опять проникших в моду, галстуках; кокетничал молодняк: две заискивающие перед преподавательницей второкурсницы; помалкивал воспитанный скандинав Альф, присматриваясь ко всему новому в медвежьей стране, куда его занесло в аспирантуру усовершенствовать знание языка Ломоносова и Пушкина. И, конечно, жеманились ухоженные соседки того же возраста, что и хозяйка.

Среди гостей в минулое воскресенье оказалась девятилетняя внучка доцентки. С языка егозы несло филологическим салоном, а зубы вкривь и вкось напоминали деревенский тын. Явно заигрывала, по замечанию бабушки, с Викентием. Глядя на шалунью, южанин буркнул:

– Кажется, понимаю, почему Достоевский мог…

И запнулся.

Его стали дружно подбадривать, чтобы закончил фразу. Ведь речь, слава Богу, коснулась не перекати-поля, а столь теперь (после недавнего смещения Никиты Хрущёва) любимого ими, почитаемого на Западе и, естественно, в России, автора, чьё творчество косыми лучами заходящего солнца озаряет всю человеческую культуру; и многие герои которого, конечно, не все, но многие, начиная, кажется, с Раскольникова, выходя на улицу обязательно берут фуражку…

– Нет, нет, – отбрыкивался стипендиат. – Возьмите журнал, последний номер, и прочитайте; серьёзное исследование…

Общество надуло губы.

– Ладно, – сдался провокатор, – скажу!.. Предполагают, что Фёдор Михалыч… изнасиловал… ребёнка.

Застолье поперхнулось паузой.

– Зачем об этом писать?! – всколыхнулась, дремля в чёрном бархате, усатая монада.