Духов день

Васильевна ходит. И добивается желаемого, потому что у самой младший сыночек, Игорек, пал на той чеченской войне и она, как никто другой, способна понять материнское горе. Вместе с цинковым гробом прислали матери орден Мужества, которым Игорек награжден был посмертно. Пустая железяка, да дорогая. Его вместе с орденом Солдатской Славы, что остался после отца Василия Прокопьевича, она приноровилась пристегивать к груди, когда домашние садились за праздничный стол.

– А чтобы и самой не забывать, и другим не давать, – отвечала на вопросы родни об орденах. И показывала пальцем: – Этот в память об отце, что проливал кровь на фронтах Великой Отечественной, а этот – о погибшем в чеченскую сыночке.

Родные попривыкли к выходкам хозяйки квартиры – и отставали. С годами спрашивать стали меньше, отчего Васильевна даже стала чувствовать некоторую собственную обделенность в чем-то заветном и дорогом.

«Забывать, видно, стали о войне-то люди. Даже сыновья о погибшем брате редко вспоминают, – думала в иные моменты горестно. – Черствеет народишко сердцем, скудеет памятью».

Народ и в самом деле скудел памятью. К примеру, недавно сорокалетний сосед Васильевны – Дмитрий Соболев, брякнул ни с того ни с сего, мол, неизвестно еще кто победил в Великую Отечественную, СССР или американцы. Это надо же сказать: а-ме-ри-кан-цы… Да что они могут эти американцы… Она-то хорошо помнит войну. Помнит, как спасали страну, как надсаживались, отдавая фронту последнее.

Поменьше бы мозолили глаза у телевизоров и «видиков» да побольше бы книжки добрые читали.

А эти, прости Господи, новые русские. Посмотришь, с виду – русские: обличьем, повадками, языком. И родители их – такие же русские, многих из которых она знала и знает. И живут в России, обирая народ в своих лавках.

Как это может быть: в одной лавке хлеб стоит десять рублей, в другой такой же хлеб стоит уже двадцать? Как?..

Или взять лекарства, без которых пожилому человеку хоть сразу ложись и помирай. В одной аптеке одна и та же упаковка может стоить пятьдесят рублей, в другой – все сто. Спрашивает какая-нибудь бабушка, отчего, мол, внучики, такая разница? Отвечают: разные поставщики.

И ведь никакие законы государства не ограничивают их алчность.

А как куражатся промеж собою, на каких машинах ездят, как норку задирают – плюнуть да пройти мимо. Живите как хотите, только не забывайте, из каких яиц вылупились, из какого корыта кормитесь.

Мало-помалу Васильевна стала делить людей на «новых», или как бы переродившихся внутренней своей сутью, и на обычных, то есть таких, как она сама. «Новых» было немного, но они уже с присущей им наглостью старались переделать жизнь под себя, видимо, чувствуя себя хозяевами этой жизни.

«Не-ет, – думала иной раз, – никакие вы не хозяева, а так, перевертыши. Как к перевертышам к вам следует и относиться. А может, стоит вас и пожалеть – за близорукость, за самонадеянность, за недоданную вам в свое время вашими родителями любовь. Ведь известно: выросшие без любви дети нередко становятся зверенышами в человеческом обличье.

Еще зорче поглядывала Васильевна вокруг, понимая, что эта «новая поросль» доморощенных капиталистов – порождение происходивших в стране перемен, противостоять которым можно только крепкой памятью. И еще ревностнее служила в своем комитете, ютившемся в малюсенькой комнатушке в Доме ветеранов, где она сидела в единственном числе среди бумаг, папок с бумагами же, среди томов книг о войне.

Отец, Василий Прокопьевич, благополучно вернулся в конце 47-го, но долго не зажился на свете – сказалось то нечеловеческое напряжение, без которого победить страшного и наглого ворога было просто невозможно. Она его любила той безоглядной дочерней любовью, какою любят самого близкого и родного человека, стараясь всякую минуту оказаться рядом. Любил и он ее, называя ласково Васильком – Васильевну родители назвали Василисой в честь бабушки, Василисы Гаврииловны. Имя красивое, старинное, но неудобное для произношения. Видно, потому и окружающие обращались к ней по отчеству.

В первые полтора-два десятилетия после войны истинные фронтовики не кичились своими подвигами: медали шли пацанве на игру в пристенок, ордена, ввиду их необычной внешней формы, убереглись в шкатулках, вазочках, ящичках, где хранились разные документы. Уберегся и этот орден Солдатской Славы, а медали старший брат Юрка унес их дому с концами.

Отец подкашливал, но «козью ножку» изо рта почти не вынимал – табак сеяли за баней на клочке землицы. Когда растения созревали, поднимаясь до потребной высоты, их срезали, складывали в кучу, выдерживали дня три накрытыми рогожей, затем раскладывали тоже на дня три под навесом и там же развешивали сушить. Табак распространял крепкий, вонючий запах, но запах тот отчего-то нравился дочери – потому, наверное, что будто сообщал: отец живой, с ними и никуда больше не денется.

Бывало, что мать ругала отца «за куренку», он отвечал неторопливо:

– Я, Димитриевна, на фронте не накурился – не до того было. А знашь ли ты, чего особенно сильно хотел солдат перед атакой?