Духов день

– Чего ж может хотеться вам, табашникам, – сунуть в рот цигарку, конечно, – догадывалась мать.

– Вот именно. Сжался в окопе, стиснул зубы, ожидая команды, чтобы подняться в атаку, и думаешь только об одном – как бы затянуться цигаркой перед неведомым, что тебя ожидат, пока добежишь до вражьего окопа. Кто-нибудь из товарищей умудрится свернуть и передаст по цепи. Дойдет до тебя очередь, затянешься раз-другой и передашь следующему за тобой бойцу. Но разве можно утолить жажду одной-двумя затяжками?.. И только ждешь, чтоб уж скорей вскочить и бежать – стрелять, бить, колоть. А остался жив, самая первая мысль о табаке.

И будто извиняясь, добавлял:

– Потерпите уж, на роду мне, видно, писано помереть с цигаркой во рту.

– Да кури ты в свое удовольствие, только здоровья твоего жалко, а уж мы потерпим.

Поворачивалась к дочери, спрашивала:

– Потерпим, доченька?

Василиса жалась к отцову плечу, он обнимал ее, целуя в голову, тем разговор и кончался.

Она часто вынимает из шкатулки эти ордена – отца и сына, раскладывает на столе, оглаживает руками, словно пытаясь согреть, представляет, сколько с ними связано человеческого горя. В такие минуты ей по-настоящему становится страшно: и за старших сыновей – Вадима и Анатолия, и за знакомых, у которых взрослые сыновья, – за всех.

Из года в год, из века в век где-то на земле проливается кровь молодых людей, кому бы жить да жить, радоваться не перерадоваться свету солнца, блеску воды, зелени леса, буйству цветов на лугу, счастья встретить кого-то и полюбить, вообще жизни во всех ее проявлениях. Так нет же, находятся такие, кому эти войны зачем-то нужны. Зачем – непонятно.

Хотя понятно: кому-то мало просто света солнца, мало просто блеска воды, мало просто зелени леса, мало просто буйства цветов, потому что все это принадлежит всем и каждому в отдельности, а надо, чтобы принадлежало только тем, кто разжигает вражду между целыми народами, вражду между большими и маленькими государствами и в человеках, а точнее – в выродках человеческих находят свой выход страсти безумные, разверзаются недра душ черные, исторгаются кровожадность, жестокость, дикие необузданные инстинкты. Все сметает на своем пути этот вал безумия, все поглощают на своем пути недра душ черные, все, что может убивать, исторгают непомерные кровожадность, жестокость, необузданность.

Не так много рассказывал отец Василий Прокопьевич о войне, но она и без него знала, что нелегко пришлось ему, рядовому солдату пехотного полка. Десятки, а то и сотни раз ходившему в атаку. Десятки, а то и сотни раз по несколько часов лежавшему в грязи, не одну зиму промерзающему насквозь где-нибудь в холодном блиндаже, раненному и контуженному, и самокрутка порой для него была единственной радостью в этом кромешном аде, где люди даже не успевали задуматься над тем, что происходит вокруг и будут ли они живы завтра.

Тот орден Солдатской Славы, что у нее сохранился, достался Василию Смоляку не за хрен собачий, и мирный безобидный вид ордена, когда он лежал на столе, был только с виду мирным и безобидным.

В атаку подняли солдат привычным выкриком батальонного комиссара Сутягина. Бежал рядом с земляком Ленькой Мурашовым, сибиряком из села Мураши, что неподалеку от городка, из которого он сам. В какой-то момент вдруг понял, нутром почувствовал, что Леньку зацепило. Глянул чуть назад – глазам предстала страшная картина: в стороне дымилась оторванная окровавленная нога Мурашова с надетым на нее валенком, а сам он корчится на снегу, пытаясь, видно, остановить кровь, льющуюся ручьем из того, что осталось от этой ноги. Хотя вряд ли он мог что-то осознавать, скорей всего, корчился от боли. Василий было хотел метнуться к товарищу, но в эту минуту к нему уже подбегала санитарка. А он, еще сильнее кривя рот от крика, продолжил свой бег в сторону немецких окопов.

А кричал он то, что кричали и другие: «За Родину!..», «За Сталина!..»

Нет, еще он кричал: «За Леньку!..»

Не помнил, не понимал, как одним из первых ввалился во вражеский окоп и стрелял, колол, бил прикладом винтовки. После боя сидел с отрешенным чумным лицом и кто-то из своих подошел к нему и сказал, что в тот день Василий Смоляк убил во время атаки двенадцать фашистов и что его представят к ордену. Еще сунули в руку непочатую пачку «Беломора». И он курил, курил, курил. Курил до тошноты.

Позвали обедать, но перед глазами маячила оторванная нога Леньки Мурашова, и Василия в самом деле стошнило.

– Ты че это, как девица красная, которая первый год замужем? – подошел к нему комиссар Сутягин. – Не видел оторванных ног или рук, что ли? Кстати, Мурашов сейчас в госпитале и будет жить. Сходи навести, пока он в полевом. В общем, разрешаю отлучиться.

– Да, вот еще что: сходи к снабженцам – пускай даст пару банок тушенки и булку хлеба, скажи, что я разрешил. Вот еще – пачка папирос.

«Это, значит, когда я сидел после боя, подходил ко мне Сутягин», – сообразил Василий.

В палатке для прооперированных и перебинтованных Ленька лежал, уставясь в одну точку на брезентовом потолке. Не сразу отозвался на грубоватое приветствие товарища.