Духов день

  Сухарево небо просияло, истаяло в узких бойницах боровицких, рассыпались полосы облаков над Большой Полянкой, над Якиманкой и дале, дале, до Крымского моста, пали на западную сторону ясные светы и рассеялись навсегда в осинниках и садах.

  Базарные ряды обмелели, торговцы убирали товар, перекликались голословно.

  От кирпичей, оконниц резных, маковок и щербатой кладки итальянских укреплений - тянуло теплом, дрожали над мостовыми и пересохшими лужами воздушные змеи.

  Кричали ласточки-вышивальщицы, ныряли в обморок травяных дворов.

  Уснула девка- водоноска у поленицы, вода из ведра вытекла в песок.

  Дурил и мотал голову дух берестяной от новых дров, прогретых за долгий день отвесным солнцем.

  Снились девке леденцы да молодцы. Складка подола врезалась меж ягодиц. Саднил ситец посреди.

  Великое лето плыло.

  Голуби в пыли переваливались и клевали.

  Часы с боем на пожарной каланче отмеряли время.

  Часовой зевал в будке, косился на стрелки - не пора ли обедать?

  Несло поджаркой из кухонного флигеля. Хорькали чуткими ноздрями почтовые лошади на Божедомке, у чугунного кружева ворот Владимирской церкви. Ждали лошади кучеров и печалились.

  Хромой парнишка с конюшни разносил холщовые торбы с пареным овсом. Вешал на шеи лошадям. Лошади дышали. Крупно хрупали корм.

  Торговки в рядах болтали о больших пожарах.

  Горели леса за Серпуховом, яхромские деревни заволокло дымом, так что и стар и млад ходили, надвинув на рот и нос мокрую ветошь, а стариков убралось в могилу от жары стоячей и дымогарья множество.

  Опестрели крестами погосты.

  Через Остафьево в ранний час с великим криком пробежало многое стадо белок, лис и зайцев-русаков - лесные звери с обгорелыми лапами корчились и околевали на обочинах тысячами.

  В Дубне прихожане посекли лозами и порезали ножами статую святой Пятницы над м источником в дубраве - в сей же час тучи заклубились над злодейством, ждали пробойного ливня - но огороды и поля побил кровавый град.

  Падали из дымных облаков жабы, черви, мыши и нательные кресты вперемешку с костями, от плесени позеленевшими - будто облако пепельное воронкой вихревой высосало кладбище и отдавало вместо живительного дождя на пажити осколки хребтов, гробовые щепки и комья земли.

  В Филях сельского попа, отца Анфима, зашибло берцовой косткой, упавшей из облака, он как раз из шинка возвращался вечерню служить.

  Мужицкие душки бежали сообща и порознь, кто на Дон, кто на приволжские Горы к раскольникам.

  На реке Сестре копали лопатами схроны - укрывались в землянках целыми семьями.

  Старцы и юродцы пророчили великий голод и шатание в людишках русских. Слухами земля полнилась, от полноты маялась, тучнела, тужилась, да не родила, сгноила злаки на корню.

  Год ожидали урожайный на яблоки и грибы. Плохо, когда грибы и сыновья по деревням родятся в изобилии - дело, стало быть, к войне.

  В глубоком ставке-прудике на заднем дворе Харитоньевского краснокрылого дома, девки-простоволоски полоскали белье, заходили в студеную воду по пояс, заправляли за уши мокрые пряди и остро смеялись, дразня товарок.

  Дрябли и расплывались в мыльной щелочной ряби их молодые лица.

  Всплывали по течению ключевому набухшие простыни.

  Заросли московские огороды пыреем и лопухами, обвисли в переулках дымными волнами крестовые купеческие заборы и белой кладки монастырские контрфорсы.

  .

  Черные сестры за стенами Ивановского монастыря пекли июльские бублики с маком и морковные запеканки. Резали гороховый кисель суровыми постными нитками.

  Ничей мальчик бежал по улочке, гнал обруч кнутиком. Рубашонка красная на ветру полоскалась. Московский сор и дрязг налипал на обод.

  Улыбались москвитяне. Будто не обруч, а круглое солнце само подхлестывал и гнал постреленок, сквозь столетний сон города.

  Город муравьиный, все дороги торные, в переулках ножами пахнет и вареным грибом. Пороги щербатые, колодцы тиной заросли.

  Время пить чай.

  К родным и приезжим равно бессердечна семихолмная матерь, стирочная и ярмарочная, сволочная, раскольничья, рыночная, булочная Москва.

  Трубы пекарен, жерла питейных домов, где воры сальные карты мнут с загибом, тощие грядки, кузни, мясные ряды и сибирских торгов лабазы.

  Бабы в пестрядь вырядилась, мужики шапки на глаза надвинули - за голенищами ножики, дешева водчонка в кабаках.

  Принесет кравчий ярославец зеленого вина шкалик и головку чесноку в кавказском свекольном маринаде. Мужики водки примут на грудь, чесночиной зажуют, кулаком в лоб двинут.

  Выноси новопреставленного, Москва.

  Туго родишь, да крепко любишь.

  Тяжелым быком тянула пахотную лямку город-городица, красная девица, двусбруйная сестрица - и баба и мужик поровну.

  Все окна распахнуты были в красном доме - гулял по половицам перечный удушливый ветерок.

  Солнце, как сырое яйцо, протекло сквозь ставни, обессилело. Псом у ног улеглось золотое пятно барского утра.

  В Харитоньевских палатах завтракали господа.

  Старший брат яичную скорлупу тюкнул ложечкой. Брызнула из раскола желтая юшка.

  Поморщился. Оставил. Фу, остыло.

  Взял ломоть хлеба пшеничного из корзинки, брезгливо разломил. Есть не стал. Мерзенько.