Духов день

  - Водчонки бы надо из буфетной принести, горло промочить, изнемог соловей, осип, ни трели, ни раскату, ни прищелка.

  - Всыпать бы ему по-солдатски, чище бы защелкал, собака, - откликались злые знатоки.

  В глубине аллей липовых и тополиных пестрели венецейские узоры на женских жестких подолах, трещали скелетные кринолины-ронды на корзинных старозаветных каркасах фижм.

  Густо чадили у дверей оперного дома масляные фонари, гости раскланивались, говорили, что нынче обещают комедианты "Пьесу о короле Леаре", про то, как один отец с тремя девками маялся, а они его в гроб вогнали аккурат после антракта.

  Лица, как розовые яйца, все лица - одно лицо.

  Все лица - Москва.

  Беседы: псовая охота да карточная игра, верховые лошади, девки, шуты, шутихи и куреи-гермафродиты.

  Или ворожба, гадание и страшные случаи - то в Дорогомилове на рынке бабу-ватрушечницу в караул взяли - а ватрушки-то людоедные, разломили товар - а в тесте палец мертвый и кольцо обручальное запечены. Слыхали, в саду на Сетуни яблоко уродилось с человеческим лицом. Его садовники сняли, разрезали - мякоти нет, а взамен тамбовская ветчина с косточкой. Дали коту, кот ел, не помер. К чему мясное яблоко в Московском саду вызрело?

  К войне знамение, братец мой, к войне.

  Скоро весь мир заворует и Китай забунтует.

  А там и всему свету конец.

  С тем и успокаивалась Москва. Завтра - не страшно.

  Сегодня - хорошо.

  День прошел и слава Богу.

  После короля Леара публике предлагали слезливый балет с изъяснением тонких чувств. Будут козлоногие сатиры и нимфы аркадские плясать "русского". Хорошо, не меняется в театре ничего: первый любовник завсегда завитой бараном, а простак в рыжей мочале, китайка синяя вместо неба, да холстина малеванная под темный лес, горный грот или морской порт с Везувием.

  Крутились вокруг холостых господ и так себе офицеров свахи. Чуть не на привязи водили матери по аллеям невестного возраста барышень, ревниво целовались с подругами щеками. Бриллиантщицы и атласницы именовали друг друга на модный лад "москвитянками". Так густо целовались, что румяна со скулы на скулу мазались.

  Храпел гравий под модными узкими туфлями "щучий хвостик".

  Коричневые банты с позолотой на рукавах.

  Аппетитный галант плавно выступал в летучих башмачках с розами, с легкими звонкими пряжками, брезгливо по цветному песку.

  Полные губы округлял. К голубому локотку его присоседилась премудрая и тонкая бестия, деланная чертом на парижский манер.

  Как русалка - лопаста титькой щекотит, мяконькой малинкой, так старуха Кавалера похлопывала по тугим атласным с отливом бокам сложенным веером.

  Под мышками щегольского кафтана Кавалера - кислые и темные пятна пота.

  Старуха Любовь Андреевна приближала желтый череп к жирно нарумяненной щеке юноши, липкими красными губами шептала преисподние слова.

  Кавалер млел, не хотел - а слушал, стекленели и останавливались пустые глаза.

  Длительно улыбался. Несло от него дыней, дымом и мускусом.

  Гости его узнавали, расступались, он в ответ кивал, как болван.

  Сплетня заварилась под липами.

  Кукольные букли, треуголки, трости, белые перчатки, кружево бежевое, тальмы с узорами, китайские собачки, блестки на ресницах, маски на тростях сплетничали лиловыми ленивыми голосами. Говорила розовая атласная барская Москва:

  - Врали, что Кавалер хорош собой! На поверку ничуть не хорош. Кукла вербная, кафтан по всем швам маловат, лицом сдобен, краску смой - парное мясо выпрет.

  - Гарью пахнет, мама.

  - А Любовь-то старей потопа, загуляла с молодым, не осталось стыда на Москве, да и то верно - допрыгался, козелок, тепла ему не хватит старухины кости греть.

  - Свадьба будет богатая, весь Кузнецкий столами заставят, Харитоньев переулок коврами выстелят и все кирпичи духами обольют, венчать будут в Успенском соборе, откроют образ Спаса Ярое око.

  - Больно приторен... и жеманен, будто замужем. Кажется мне иль и впрямь разжирел?

  - Отчего кот гладок? Поел да и набок.

  - Нарядилась старочка. Видал, видал: пятно трупное на скуле. Руина!

  - Румяна это смазались. Дурак.

  - Старухи среди женского пола самые верные. Молодая на простынях повертится, надсмеется, да бросит, а хрычовка до смерти не отпустит, истомит, раскормит старинными ласками. Старухи ртом делают хорошо.

  - Гарью... мама.

  - Платок намочи пачулями и дыши, не мешай.

  - Знать бы какие песни она ему на ушко поет?

  - Известно, какие, любовные.

  - Мама! Обомру... гарь

  Вправду обомлела, упала барышня, засуетились над нею нянька-мордовка и мамаша крашеная в кружевах.

  Хлопала дочку по щеке веером, смазала румяна, причитала.

  Никто воды не подал.

  Гости ломились в двери. В оперном доме пиликали скрипки, лакеи таскали по ложам на подносах виноград, сладости, зубровку и вино изюмное в виноградном хрустале.

  Тесно, как на скотном дворе. Не к кому приткнуться, Господи.

  За шумом голосов, за струнными - щипковыми-ударными, за шарканьем ног и звяканьем орденов, шпажных ножен и брелоков, никто и не расслышал, какие песенки пела Любовь Андреевна сонному отяжелевшему от безделья Кавалеру.