Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

Помимо этих двух основных персон были еще некоторые лица в обществе, которые, каждое на свой лад, довершали его полноту. Наш хозяин, герцог фон С*, был незаменим для развлечения всех прочих. Я давно знал его как достойного любви человека, который сумел снискать мое расположение. И хотя пребывание при дворе и в большом свете изменило несколько его характер, ему удалось тем не менее сохранить некоторые прекрасные качества, позволявшие ему любить людей и вызывать в них ответную любовь. В нашем обществе это был ловчайший придворный, хамелеон без собственной окраски, меняющий свои формы с величайшей легкостью, и во всяком положении был он подобен дитяти, обладая незакоснелой речью, податливым разумом и воображением, — лестное зеркало для всякого, кто имел охоту увидеть в нем свое отображение. Его чистейшее эпикурейство[166], которое у него хватало разума держать в границах, предписываемых хорошим тоном и обстоятельствами, привносило бесконечно много к удовольствию общества. То был тончайший сладострастник, какого я когда-либо знал, — он умел играть наслаждением, искусно придавая ему множество обликов, черпая повсюду радость и неизменно будучи к ней готовым. Он не был способен предаваться заботе, равнодушно встречал любые повороты судьбы и оставался раскованным и непринужденным, ничего не желая, кроме вкушения удовольствий. Даже печаль давала ему повод к наслаждению, и каждую слезу ему удавалось претворять в розовый лепесток.

Все эти наклонности делали его любимцем женщин. Не обладая запасом собственных острот, он усвоил его себе искусственно, изучая науки и читая книги. Причем ему удалось достичь большой учености, развив и расширив ограниченное количество идей и придя тем самым к обладанию подлинным богатством знаний. Однако танцы, музыка, игры и охота относились к его любимым предметам, и все науки знал он блестяще, но поверхностно.

Строение его тела соответствовало в точности склонностям его ума и души. Он не обладал атлетическим сложением, не отличался ни крепкими мышцами, ни мужественной красотой, но это лишь подчеркивало его смышленость и уклончивость. Стройность без женственности, утонченность мимики и изящество жестов, но без карикатурности, никогда не прекращающаяся игра настроений в маленьком, тонко очерченном лице, чуждая, однако, опрометчивости, красивые миниатюрные, белейшие девичьи руки, точеные стопы и бедра, линии которых были умело подчеркнуты, — все это представляло взору дышащего сладострастием и источающего сладострастие Алкивиада[167].

В противоположность ему брат его, дон Пабло С*, играл роль домашнего философа. Странным в нем казалось то, что он как будто состоял из двух половин, представляя на обозрение обществу две разные личности. И та и другая имели свои особенности и свои преувеличения. Дон Пабло С* был воплощением сухости, но сухость его была забавна тем, что допускала некий вид остроумия и повергала общество в веселость, без того чтобы сама смела состроить веселую мину. Господин этот, наделенный весьма скудным воображением, обладал, однако, обширными запасами мудрости, которую почерпнул, прочтя всех древних философов. И дух и тело его отличались значительной величиной, и он был бы обществу в тягость, если бы одна знакомая дама не сыскала средство к укрощению этого льва. Таким образом, не было ни одного кружка, где не испытывали бы в нем потребности и которому он без устали не придавал бы блеска своими способностями и познаниями.

Меж дамами, после Августы, первой величиной была, безусловно, супруга герцога, донна Эльвира. На всей земле навряд ли нашлось бы более противоречивое создание, ибо она обладала мужественной натурой, но с большим количеством чисто женских капризов при сильном характере и необычайной оригинальности мыслей. Что же это была за личность, наделенная причудливой смесью как дурных, так и достойных обожания качеств?

Дама сия обладала великодушным сердцем, которое подлинно дышало любовью к людям, но поступки ее были порой настолько жестоки, что затмевали ее доброту. Поскольку однажды, когда она была полна добрых намерений, ее предали и обошлись с ней дурно, донна Эльвира вообразила себе, что избежать этого можно, только производя впечатление злой души. То и дело, однако, раскаивалась она в своих жестокостях и только о том и думала, чтобы совершить как можно более добрых дел. Она то плакала, то смеялась без малейшего к тому повода, лишь поддаваясь настроению. Иногда находила она печальное забавным; иной раз, напротив, забавное казалось ей печальным. Бывало, она привязывалась на одну минуту к предмету, от которого еще недавно отвращалась всей душой.