Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

В душе он был настолько серьезен, что все его мысли и ощущения, все его существо пропитались этой серьезностью. Никогда не видел я его смеющимся, и все, что он привносил в нашу бьющую ключом веселость, — это его безучастная улыбка. Однако хранить серьезность удавалось ему без напряжения, без какой-либо внутренней борьбы, а просто по склонности натуры. Вдобавок в жизни его преобладали события, лишь увеличившие его природную холодность. В зрелые годы он изведал величайшие несчастья, какие только может пережить человек, однако в юности был постоянно погружен в неиссякаемый поток радостей и наслаждений; испытав все возможные разновидности как счастья, так и несчастья, он уже не знал, что могло бы вывести его из равновесия. Природа исчерпала себя в этом ужасном человеке сразу же, и уже не имела ничего предложить, что могло бы его тронуть или хоть на минуту отвлечь от привычного пути. Подобно богу, шествовал он без слез мимо мучительнейших содроганий человечества и, как бог, взирал без любви и участия, без возрастающего счастливого удовлетворения и тайного довольства на все излияния радости и благополучия, которые он сам же вокруг себя распространял. Никакая просьба, никакие упреки не делали его чувствительным, ни одно оскорбление не возмущало его; с твердым взглядом, ни на минуту не поддаваясь слабости, оставаясь неизменно самим собой, не заботясь ни о своей репутации, ни о том, что скажут о нем в обществе или даже в кругу друзей, следовал он тщательно обдуманным и выпестованным в борьбе предначертаниям строгой добродетели, которая, как он утверждал с той же рассудочностью, должна была привести его, по крайней мере, к жизни без счастья.

Но самое удивительное, при этом в нем не было и тени ханжества; с невозмутимостью взирал он на пороки и глупость и никогда не проронил ни единого осуждающего слова, даже о своих друзьях, но не уставал в тиши творить им добро, которое было зримо без всякого подчеркивания с его стороны. Никогда не отстаивал он какое-либо мнение и не набрасывался на ближних своих, — о других людях он совсем ничего не говорил. Однако это не значит, что он презирал их: они попросту для него ничего не значили, даже единственные в своем роде в целой вселенной.

Он ничего не читал, и лишь весьма необыкновенная книга могла бы его заинтересовать. Свои устои он заимствовал не у какого-либо мудреца или моралиста, но черпал их, после хладнокровных размышлений, из большой книги личного опыта, из общения с людьми и из собственной судьбы и оттого всякий раз вновь выдерживал испытания, подвергаясь проверке обстоятельствами, сходными с теми, под влиянием которых эти испытания возникли. Сердце его не трудилось над добродетелями, но по чистому навыку стало ее воплощением; ему не стоило усилий сделать что-либо, что применительно к другому мы назвали бы жертвой, — это лежало уже в его натуре: действовать так, а не иначе, и так, а не иначе, желать.

Казалось, он освободил себя от всяческих чувств, но если он все же чувствовал, и притом глубоко, душа его, во всяком случае, принимала решения и действовала вопреки своим естественным побуждениям. Никто не думал менее о других, и никто столь мало о них не заботился. Все, что бы он ни делал для своего тела, имело целью лишь поддержание здоровья: он утверждал, что забота о теле — уже половина добродетели. Никто не мог быть более умеренным: он никогда не пил вина или каких-либо других горячительных напитков, ел всего лишь раз в день, употребляя в пищу только хлеб, масло и сушеные фрукты. Эта странная диета, которую он не нарушал ни под каким предлогом, не ослабляла его тела, соответственно теории, но приумножала ежедневно его цветущее здоровье и позволяла ему пользоваться полностью всеми своими силами.

Граф С—и был человек совсем иного характера, но тоже замечательный в своем роде — Адонис[181] нашего маленького общества. Он обладал прекрасной фигурой, какую только может иметь мужчина, но в облике его присутствовала некая женственная мягкость, производившая впечатление, что граф наделен душою ангела. Ах! Он был столь хорош, столь небесно нежен — порой казалось, к нему можно взывать с молитвой. Ярчайшее воображение, кроткий настрой души и память, созданная будто лишь для прекрасных и добродетельных сцен, были проникнуты кроткой, трогательной печалью и мечтательностью и производили обворожительное впечатление.

В своей жизни он любил лишь однажды, и любил без взаимности. Сердца всех женщин были для него открыты, девицы боготворили его, и лишь одна была к нему жестока и сделала его, с его необычайным стремлением к счастью, несчастным на всю жизнь. Но он не отдалился через это от своих братьев, не стал к ним равнодушным, но находился все время посреди них, относясь к ним с живейшей теплотой и деятельнейшим участием.