Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

— У меня было двое братьев. Когда мне исполнилось двенадцать лет, младший — горячая голова — отправился на войну, необыкновенно отличился боевыми заслугами и вскоре пал на поле битвы. Старший, Эмануэль, опора семьи и наследник всех наших титулов, после смерти отца поселился в одном из принадлежащих нам имений, чтобы поправить пошатнувшееся состояние обдуманным и рачительным ведением хозяйства. Это был добродушный, превосходный юноша, открытый, искренний, скромный; надежный друг и заботливый родственник, а также благодетель и отец для всех наших слуг и работников. Его чтили и порой готовы были почта на него молиться. Он был способен на все ради тех, кого любил, — даже самого себя принести в жертву; эта черта характера, к сожалению, обусловливала некоторые его слабости — их охотно использовал кое-кто из его знакомых.

Он любил скромные увеселения, общество друзей, и постепенно ему удалось собрать круг приятелей, которые гостили у нас не только в теплое время года, но постоянно навещали и зимой. Среди них был некий дон Педро Г*.

— Дон Педро Г*? — перебил я Эльмиру изумленно. — Но продолжай свой рассказ, о лучшая из всех жен; возможно, тот, кого я знаю, всего лишь его тезка.

— Дон Педро был одним из ближайших друзей моего брата, вкрадчивый, чистейший и законченный проходимец, в отличие от простодушного Эмануэля, который в каждом, как в зеркале, видел лишь собственный облик. При помощи множества уловок он сумел внушить Эмануэлю недовольство семьей, скромным доходом, привычным образом жизни, и мой брат утратил былую непосредственность души и перестал считать уединение и самоуглубление высшим благом, сделался духовно опустошенным и ненасытным в поиске развлечений. Отчий дом, семейный очаг стали ему слишком тесны и скучны, и он предпочитал им общество чужаков. Но и вся округа была недостаточно велика, чтобы он мог вполне развернуться: он играл, он охотился, он посещал балы без устали; он по целым неделям не бывал дома.

К счастью, по завещанию отца основной наследницей была наша мать, а ему назначили годовой доход, величина которого полностью зависела от ее решения. Благодаря этому она могла несколько умерить его размах, но, к сожалению, восстановила его тем самым против себя до чрезвычайности; и вскоре, поскольку ему не советовали примириться с ней, но только незаметно подливали масла в огонь, случились в нашем доме ужаснейшие события. Я очень страдала в те дни и как могла старалась утешить свою мать, но все попытки смягчить Эмануэля были напрасны, ибо его сердце день ото дня все более отвращалось от нас, и он видел во мне соучастницу материнского преступления.

Но вскоре выяснилось, в чем тут дело. Причина была такова, что ее стало невозможно слишком долго скрывать. Дон Педро познакомил моего брата с одной девицей, самым хитрым, злокозненным и похотливым созданием, которое когда-либо существовало под луной. Не покривлю душой, если скажу, что она была очень красива, прелестное лицо, живые глаза, но ее искусство применять чары или скрывать их по своему желанию делало моего брата совершенно несчастным в угоду ее эгоизму. Он и не подозревал о том, насколько она сообразительна, гораздо сообразительней, чем он. Разумеется, перед ним она прикидывалась простушкой, и он горячо старался убедить ее в том, что она сама же ему незаметно внушала. Ему так нравилось бывать с ней, что вскоре он не мог терпеть подле себя никого другого, кроме нее. Разлучаясь с ней даже на несколько часов, он делался печален и мрачен, и его неистовая любовь выражалась часто в столь безумных вспышках, что они повергали в ужас не только меня, но даже мою мать.

Мы чувствовали, что он вынашивает некий ужасный замысел, но пока еще не решился на него окончательно. Мы узнали об этом спустя некоторое время, когда уже было слишком поздно. Он был оскорблен из-за того, что мать во избежание растрат ограничивает его в деньгах и ему неоткуда взять средств для своих многочисленных издержек и увеселений. Ему не только внушили легкомыслие, но и постепенно подтолкнули к преступлению; ему делали множество намеков и наконец объяснили, как он может получить состояние, которого — убедили его — он совершенно несправедливо лишен; его осаждали со всех сторон, он чувствовал себя в безвыходном положении, его мнимые друзья были или представлялись бедными, и мой брат метался, не зная, на какое злодеяние решиться.

В спальне моей матери ночевала лишь одна камеристка. Однажды обеих женщин пробудил шорох. Мой брат ворвался в комнату со свечой в одной руке и ножом в другой; бледный, с искаженными чертами лица, он выглядел почти неузнаваемо. Он бросился к постели матери, занес руку с ножом... но через несколько мгновений, опомнившись, разразился рыданиями. Швырнув нож в сторону, он поставил свечу на стол, упал подле кровати матери на колени, поцеловал ее свисающую руку, затем вновь вскочил, метнулся к окну и выбросился из него во двор. Окаменевшая от потрясения камеристка, к которой в этот миг вернулся голос, подняла крик, мы все сбежались — но поздно. Голова его была разбита вдребезги.