Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

Однако именно гордость меня спасла. Моя страсть была недостаточно сильна, чтобы ей противостоять. Никогда не влюблялся я безответно, и даже Каролина своим невинным кокетством подавала мне некоторые надежды. Первый удар по самолюбию был воистину ужасен, но оно вскоре оправилось и помогло мне исцелиться. Нужно было быть совершенным слепцом, чтобы не замечать безусловных преимуществ графа: его великолепного телосложения, необыкновенно бодрого, уравновешенного духа, дружественного, предупредительного, на всяческие жертвы готового сердца.

Впрочем, никто не мог от меня требовать, чтобы я спокойно наблюдал счастье двух влюбленных. Я решил терпеливо дождаться завершения нашей сельской вылазки и затем уехать куда-нибудь на другой край света. Первую часть своего решения мне удалось с последовательностью осуществить до конца. Принудив себя к холодному самообладанию, я хоть и не слишком весело, но довольно спокойно участвовал во всех развлечениях. Я настолько убедил себя в своем безразличии, что даже граф полностью уверовал в мое исцеление. Веселость его возрастала и раз от разу становилась все более непринужденной. Как же он изумился, когда через несколько дней после нашего возвращения в Париж я пришел вечером к нему в комнату и объявил, что прощаюсь с ним на некоторое время. От удивления он долго не мог прийти в себя, но я уверил его, хоть и без особого успеха, что сердце мое столь же весело, как и мое лицо; в качестве причины отъезда привел я ему желание пропутешествовать через Францию и посетить небольшое имение в Провансе[208]. Наконец он одобрил мое решение, хотя было видно, что даже на короткое время ему не хотелось со мной расставаться. Мы утешили друг друга возможностью моего скорого исцеления и после него незамедлительного возвращения назад. Для своей поездки я нашел такого милого, такого замечательного попутчика, какого только можно себе вообразить; это был граф С—и, который находился в сходных с моими обстоятельствах и искренне обрадовался моему предложению. Мы с графом обнялись на прощанье, полностью друг с другом примирившись, со спокойным сердцем и со слезами на глазах. Граф хотел пробыть со мной вместе ночь и наутро проехать с нами некоторую часть пути; однако я, желая подчеркнуть, что мы расстаемся ненадолго, настоял на менее торжественном прощании. После того как мы договорились обмениваться письмами, я вырвался из его объятий и провел ночь в своей комнате за приготовлениями, наедине со своими мыслями.

С—и и я сходились во мнении, что не стоит отягощать поездку, заботясь о слишком больших удобствах. У нас были хорошие лошади, немного клади, и каждый взял лишь единственного слугу. Так мы, совершенно свободные, выехали в белый свет и не зависели от благорасположения почтмейстеров[209], вежливость которых в целом мире одинакова. Я знал, что и в остальных вопросах у нас не будет много разногласий, поскольку С—и являл собой само добродушие. Он заехал за мной рано утром, мы бодро вскочили на лошадей; граф, которого, несмотря на все наши предосторожности, разбудил шум, пожелал нам с балкона счастливой поездки, и мы с легким сердцем покинули Париж.

Радость наша возрастала с каждой милей, отдалявшей нас от этого средоточия всевозможных земных увеселений. Мы и думать забыли об оставленном позади городе, но в жажде все увидеть и всем насладиться созерцали светлое небо, равно любуясь тянущимися в вышине облаками и попадающимися нам навстречу добродушными, бодрыми поселянами. Провинция Берри[210] лежала перед нами, и здесь мы также надеялись сделать множество интересных наблюдений и обрести много удовольствий. Стояла поздняя осень, ветер дул еще сильней сквозь поредевшую листву, но это время года весьма подходило к настроению души, охваченной усталостью.

С—и был, однако, способен обратить глубочайшую боль в неизменную веселость, каждое его слово было проникнуто сочувствием, он искренне проявлял ко всему интерес, умея забываться во всем, что видел вокруг; его божественно чистое и целомудренное воображение помогало ему постоянно оставаться в радостном настроении, которое каждый предмет расцвечивало красками утренней зари. Его испытанное бедами сердце не ожесточилось, несмотря на невзгоды. Да, он был слишком хорош, чтобы иметь всего лишь одного-единственного друга, и у меня в день находилась тысяча причин для ревности по поводу его всеобщей, изливающейся на каждого доброты.