Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

Тут я спешился, привязал лошадь под навесом, намереваясь приказать слугам ее забрать и, обведя вокруг ограды, поставить в конюшню. Открыв калитку ключом, который был при мне, я сквозь миртовую рощицу направился в замок.

Спальня моей жены выходила окнами в сад, свет был погашен. Стояла тишина, все словно вымерло. «Наверное, маркиза уже в своей постели», — подумал я, да и в самом деле было поздно. Однако как же я был удивлен, найдя входную дверь незапертой! Я тахо проскользнул в нее и стал крадучись подниматься по лестнице. Никто не встретился мне на пути, хотя издали, из кухни, доносился шум и в некоторых комнатах была еще слышна болтовня слуг.

Не знаю, почему я двигался так тихо, желая оставаться незамеченным. Было ли это любопытство — желание узнать, как ведут себя домашние в мое отсутствие, или действительно в человеческой душе есть тайное предчувствие будущего? Неизвестно почему я дрожал как осиновый лист и боялся наткнуться на какой-либо предмет. Едва я собрался отправиться в свою комнату, как дверь в комнату маркизы широко распахнулась, и сквозь анфиладу комнат я увидел слабый свет в ее спальне.

«Не пойти ли к ней и не пожелать ли доброй ночи? — подумал я. — А не то она утром может рассердиться на то, что ты как вор в ночи проскользнул в замок». С этими мыслями я направился в ее покои. Но все кругом было пусто. Две свечи на ее рабочем столике уже давно чадили. «Куда она могла спрятаться? — недоумевал я. — Надеюсь, она не гуляет в саду, уже поздно и прохладно. Подобная неосторожность грозит простудой».

Я уселся и стал терпеливо ее дожидаться. Но на сиденье подо мной что-то лежало, это что-то было мужской шляпой. Сперва в рассеянности я подумал, что она моя, но обнаружил на ней бриллиантовый бант. Я узнал его. Шляпа принадлежала дону Бернардо. Моим первым побуждением было в ярости швырнуть шляпу на пол и растоптать ее; потом я схватил свечу со стола и бросился, словно побуждаемый неким инстинктом, в спальню Аделаиды.

Однако кровать ее была пуста и не смята. Я несколько успокоился, вернулся тихо в комнату, поставил свечу на прежнее место, положил шляпу туда, где она лежала, и подождал еще немного. Заслышав приближающиеся шаги, я спрягался в углу за ширмой у стены, где маркиза обыкновенно вешала свои платья, и проткнул торопливо штыком моего ружья небольшое отверстие в льняном полотне, чтобы видеть комнату.

Вскоре туда вошли. Дон Бернардо ввел маркизу, устроил ее на софе, отодвинул стол и уселся рядом с ней. Если бы я верил в волшебство и превращения, несомненно, подумал бы, что феи шутят надо мной. Оба выглядели на удивление неузнаваемо.

Аделаида полыхала все более и более. Еще никогда не было ее красивое лицо столь волнующе оживленным. Кровь вскипела у меня в жилах, но я недвижно застыл, изумленно взирая на эту живописную картину. Шейный платок маркизы был в беспорядке, и — о, небо и ад! — он был не только сдвинут, но и измят в тысячу складок.

Она трепетала, тяжело дыша. Ее увлажненный взгляд дышал страстью. Каждое движение ее лица, каждый ее жест выражали вожделение. Ни следа от той невинности или от того робкого противостояния, которым она обуздывала дерзкие ласки своего супруга! Куда подевалось то девически стыдливое создание, которое ничего не отдавало, но все позволяло украсть! Я видел перед собой страстную любовницу, которая впервые отважилась любить, столь смелы, столь безудержно дерзки, соблазнительны и неотступны были ее движения. Вне всяких Сомнений, дон Бернардо подмешал ей что-то в вино.

Все говорило о том, что он тщательно подготовился к сему приключению. Вместо неизменно простого платья сегодня был на нем парадный камзол, какой обычно носят парижские щеголи. Суровость и серьезность его речи сменились слащавым лепетом откровенной лести и ласкательных словечек. То, что прежде в его естественном характере я находил красивым, теперь показалось мне настолько безвкусным, притворным и легкомысленным, что при других обстоятельствах я охотно бы над ним посмеялся.

Его глаза пылали, в груди кипела страсть, — казалось, он не находит нужных слов либо вовсе прекратил мыслить. Однако всякие слова были бы здесь излишни. Его судорожно дрожащие руки выдавали полностью его состояние. Мерзкий злодей осквернял чистейшее ложе любви, и ах! — Аделаида не противилась этому.

Покрыв тысячью жадных поцелуев прекраснейшую в мире грудь, продолжил он свое преступление далее. Аделаида была истомлена и не оказывала ему ни малейшего сопротивления. Сгорая в лихорадочном жару, она, казалось, лежала без сознания в его объятиях. Не робея и не задумываясь, не помня себя, он обнажил ее укромнейшие прелести, на которые даже я никогда не дерзал взглянуть, и его наглые пальцы вторглись в сокровенное святилище прелести и любви.