Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

Разговор сделался более теплым и искренним, и не прошло и получаса, как моя прежняя непринужденная доверчивость к ней снова вернулась. Я находил ее лицо не таким уж отвратительным, как мне это показалось поначалу. Хотя частые оспины и придавали ему совершенно иные черты, их природная нежность противостояла всем натискам несчастья. Рот был по-прежнему свеж и розов, блестящие глаза полны глубокого чувства, более теплого и дружественного, чем прежде, болезненная бледность придавала чарующую томность ее облику. Сознавая недостатки своей внешности, она держалась невзыскательно скромно, будучи всем довольна и притом понимая, как лучше овладеть душами.

И в конце концов, очарование беседы! Голос, которому чувство и внутренняя боль придавали прелесть пения сирены, выражал все извивы и все тепло ее сердца, речь была полна блестками живого, но притом добродушного остроумия, которое удерживается в границах приступами печали, мягкие и тихие слова проникали в самое сердце, душа словно изливалась в сочувствии, и если прежде эта женщина была любима, то теперь ее следовало боготворить.

Она взяла мальчика из рук своего супруга. Материнское чувство, глубочайшая нежность одухотворили ее взор. Мальчик понимал ее и, казалось, впервые пытался вести с нею обмен сердечными чувствами. Та же кровь текла у него в жилах и была узнаваема в том же волнении и в тех же вспышках румянца. Они не обменялись ни единым звуком, и невинная улыбка была сцелована с губ ребенка. Я почувствовал теперь очень явственно, что в имени, которым назвали ребенка, было какое-то таинственное значение.

Граф приготовил для меня мою комнату. Я нашел в ней все на прежних местах, с тех пор ничто не изменилось. Воспоминания и тут не оставляли меня. Спокойнейшее, беспечнейшее, счастливейшее время моей жизни вновь мягко пролилось в мою душу. И в первый же вечер на той же софе, где я так часто и серьезно размышлял об идеях Союза, я пролил сладостные слезы; тайный трепет охватил меня при виде дерновой скамьи, которая была видна из окна моей комнаты, и я провел целую ночь, слушая соловьев, в которых обманутое воображение узнавало прежних певцов, услаждавших мой слух в те ночи.

Как сильно желал бы я вновь вернуться в ту дальнюю страну прошлого, в родное отечество неомраченных радостей! Из дальнего далека цвело для меня лишь достойное желаний — все мучительное было позабыто; розы утратили свои шипы, и их аромат, навеянный воспоминаниями, казался мне явственней в мягком дыхании времени.

На следующий день, когда мы с графом остались наедине, он не упустил возможности расспросить меня о моей истории. Мог ли я что-либо от него утаить? Я рассказал ему все как было. Представьте себе его изумление! Однако он быстро овладел собой.

— Ах, я предчувствовал это, — сказал он. — Подобная связь не для тебя и не для меня. Я таил сие предчувствие глубоко в груди, пытаясь предупредить тебя где только можно. Меня пытались не раз искусить, чтобы разрушить нашу дружбу, однако то, что могло бы сделаться моим несчастьем, стало для меня счастьем. Какие только неприятности не пришлось мне испытать, ибо те, кто доставлял мне их, считали, что я не смогу их перенести!

— Ты часто давал мне это понять, Людвиг, но возвышенность мыслей, размах предприятия ослепляли меня и крепко держали в своем плену.

— Именно, ты был ослеплен. Но твои новые злоключения доказывают, что ты не понимал сути Союза. Отрицание всякого частного владения и принадлежность всего Союзу — не это ли является основным его законом, судя по тому, как дон Бернардо поступил с твоей женой?

— Кто бы мог под видимостью совершенной добродетели распознать столь глубокую порочность?

— То, что является порочностью в наших глазах, является ли таковой для них? Возможно, они видят в ней одну из совершеннейших добродетелей. Разве не становятся узы Общества более тесными оттого, что оно на свое рассмотрение расширяет либо уничтожает связи между своими членами? Не это ли было всегда духом особенно замкнутых сект?

— Кто знает, был ли действительно известен Союзу план дона Бернардо относительно моей супруги?

— Все равно, был он им известен или нет. Если Союз с самого начала не мог его раскусить, если он не способен противостоять изначально каждому такому промаху, следовательно, он подвергает себя опасности разрушения в том случае, если его члены примутся друг другу мстить, притом что один посвящен, а другой не посвящен в какую-либо тайну. И что ты вообще можешь теперь думать о людях, которые способны разрушить благороднейшие и естественнейшие узы любви и дружбы, чтобы вопреки твоей воле навязать тебе планы, против полезности которых восстает весь твой темперамент и вся твоя натура, даже если этим людям удалось тебя убедить в их величественности?