Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

Эта небесная доброта могла бы растрогать даже камень. Графиня была чрезвычайно тронута столь необычным проявлением доверия со стороны своего супруга перед многими свидетелями. Но как же глубоко должна была укорениться страсть в ее сердце! Каролина овладела собой, щеки ее уже не были столь румяны от волнения; она бодро взяла двух дам под руки и побрела неторопливо, как если бы ничего не произошло, к замку. Граф не сказал ни слова, но выглядел весьма озабоченно. Напрасно старался я своими шутками вызвать у него улыбку. И все же я читал в его великом сердце. Никакого ожесточения ко мне, никакого подозрения. Он был убежден, что знает меня достаточно хорошо, чтобы в течение столь долгого времени не замечать моего коварства. Его дружба наделила мой образ ореолом святости, и он не потерпел бы в нем ни малейшего пятнышка. Страсть, которую я испытывал к Каролине перед его женитьбой, была слишком кипуча, чтобы просуществовать столь долго и, тлея незаметно, вдруг опять разгореться. Да, я был убежден, что ни одна из подобных мыслей даже не приходила графу на ум.

День прошел, и толпа гостей покинула нас. Граф за ужином был снова бодр, и даже еще бодрей, веселей и любезней, чем прежде. Вот, пожалуй, единственное изменение, которое я в нем заметил. По отношению к графине он был воплощенное внимание, усердие и учтивость. Он предугадывал каждое ее желание и исполнял его прежде, чем оно полностью созревало в душе Каролины. Он стал тщательней одеваться и обращал внимание на каждую мелочь. Граф был постоянно с нею и подле нее, изобретал тысячи изощренных способов, чтобы ее развлечь и развеселить, и с особенным искусством умел вовлечь прелестного мальчика, сладостный залог ее любви, во все свои предприятия. Короче, он не пропускал ничего, что могло бы изобрести сердце, желая направить заблудшую на верный путь.

Я, со своей стороны, старался как можно меньше быть ему помехой в его нежных хлопотах, избегая любой возможности остаться с Каролиной наедине, всякого повода к ее доверительности и стараясь как можно меньше участвовать в домашних сценах. Если я появлялся за столом, то старался предстать более любезным гостем и собеседником, нежели ее прежним добрым, участливым и входящим во все семейные обстоятельства другом. Остаток дня я посвящал занятиям хозяйством, значительную часть которых молча перенял у графа, пропадал в поле или в лесу, казался воплощением прилежания и деловитости, завязывал много знакомств среди соседей, принимал и отдавал визиты, ухаживал за всеми красивыми дамами, был учредителем и королем всех празднеств и балов — короче, меня можно было найти повсюду, только не дома.

Каролина с горечью восприняла перемены. Более тонкий знаток женского сердца, чем я или граф, предсказал бы наверняка, чем все это может корчиться. Когда граф несколько отдалился от нее, она испытывала к нему равнодушие, но теперь, со своей усиленной внимательностью и нарочитой нежностью, которая казалась Каролине жеманной, он сделался ей отвратителен. Я держался по отношению к ней благодушно и был склонен к дружеской беседе, она благоволила мне; теперь же, когда я постоянно отсутствовал, она и вовсе стала считать меня единственным из смертных, достойным обожания. Отдаление придало моему характеру новые привлекательные черты, и ревность сообщала им еще большую ценность. Вся кровь Каролины была отравлена жгущим ее ядом. В груди трепетало пламя, голова была тяжелой и кружилась. Глубокая безмолвная меланхолия завладела всем ее существом, сделав загадкой для окружающих. Граф постоянно опасался какой-либо открытой выходки с ее стороны и избегал всякого большого общества. Это почти незаметное ограничение выводило Каролину из себя.

Я тем временем потихоньку велел паковать чемодан и, твердо вознамерившись уехать, думал лишь о том, под каким благовидным предлогом мог бы представить графу свой отъезд. Я был убежден, что он, в сущности, желал этого и, только щадя честь своей супруги, не мог высказать мне открыто свое мнение. Но я заблуждался. Граф был искренне убежден, что такая крайняя мера способна лишь ухудшить состояние Каролины; он считал, что нам необходимо набраться терпения и держаться с ней как можно мягче.

Однажды вечером после обычных застолий, вернувшись домой за полночь, проведя весь день в разъездах, я радовался, что могу хотя бы пару часов без помехи поболтать с графом. Графиня в это время обычно уже спала, и я был очень удивлен, когда еще издали увидел, что в ее окне горит свет. Казалось, тяжелый груз лег мне на грудь, множество недобрых предчувствий стеснили дыхание, и я потянул несколько раз свою лошадь за узду, чтобы как можно позднее добраться до дома.

Мое изумление возросло в высочайшей степени, когда на лестнице у замка я обнаружил графиню, поджидавшую меня. Едва она увидела, что я поднимаюсь по лестнице, как опустила голову на перила и, рыдая, воскликнула:

— Ах, Карлос!