Духовная традиция восточного христианства

Христианство возникло прежде всего как течение внутри иудаизма; христианские богословие и институции поэтому наиболее глубоко пустили корни именно в той среде, с которой они связаны своим происхождением. Теперь становится более очевидным, насколько воззрения на проблемы духовной жизни в иудейской среде отличны от греко–романского мира. При этом подчеркивается противоположность мышления динамического и статического, субъективного и объективного, интереса к форме и интереса к материи, мышления, основывающегося на слышании, и визуального, практики и теории и так далее[41].

С другой стороны, открывается, что иудео–христианское богословие, являясь таковым в подлинном значении слова, представляет собой попытку построить целостное видение, способное увидеть в любом событии из жизни Христа и Церкви исполнение вечного промысла Бога. Оно возникает как богословие истории, отличающееся космическим характером: деяние Слова, прообразованное в истории Израиля, преисполняет собой все духовное пространство и касается всей полноты творения.

Многие моменты этого первоначального богословия перешли в традицию греческих отцов, но прежде всего продолжают жить в среде христиан семитского происхождения (в сирийской и эфиопской традиции), а также среди армян[42].

Эллинизм

Христианская религия родилась в иудейской среде, уже соприкоснувшейся с эллинизмом и отчасти эллинизированной. Условно говоря, древнее христианство развивается в восточном бассейне Средиземноморья, то есть в контексте греческой культуры (скорее греко–латинской).

В этом культурном и духовном ареале господствовали философские учения, которые отцы изучали в школе и которые определяли круг их жизни. Речь идет об эклектической философии; своего рода религиозно–философском койне, соединявшем в себе общий стоицизм, пифагорейство, высокий платонизм и позднейший неоплатонизм. В отличие от своей классической поры, тогдашняя философия уже выделялась особенным характером своих нравственных и религиозных ориентаций.

Неоднократно было показано влияние этой философии на развитие христианского учения, христианских догм[43]. Теперь зададимся вопросом о том, действительно ли и в какой мере воззрения и практика совершенной христианской жизни претерпели влияние эллинизма[44]. Но прежде, чем говорить о непрерывном воздействии, необходимо исследовать сложную игру действий и ответных противодействий. Отцы были греками, обратившимися в христианство; ясно, что «христианизация» человека, к тому же и принадлежавшего к определенному кругу, может иметь разные ступени и бесчисленные оттенки.

Отношение отцов к философии

Многие отцы стремились показать различие между мудростью века сего и Божьей премудростью (см. Рим 1,18 сл.; 2, 14 сл.). Была ли языческая философия бесовским заблуждением[45] или по меньшей мере суетной[46], областью бледных подобий[47], «преданием человеческим»[48]?

Уже в середине II в. мы встречаем Иустина, языческого философа, обратившегося в христианство и при этом сохранившего почтение к усвоенной им ранее мудрости[49]. Именно в Александрии — средоточии учености, столице эллинизма и иудаизма, перекрестном пункте восточной мудрости — проблема возникает со всей остротой. Климент ясно представляет себе, насколько недостаточно и даже зловредно заведомо негативное отношение[50]. Своеобразие вклада Оригена состоит в том, что он мог сделать синтез двух взаимоисключающих отношений, представленных его предшественниками. Прежде всего он усмотрел в мудрости века сего идолопоклонские устремления; языческий философ действительно из произведений своего ума творит кумира; вместо того чтобы воспринять истину от Бога, он дает собственную истину — для христиан это не что иное, как соблазн и искушение, «золотой кумир»[51]. Но с другой стороны, он убежден, что полный отказ от философии обрек бы христианина остаться бедным посреди собственных богатств, запрещая себе воспользоваться способностями человеческого разума и выражения, чтобы их сообщить, защитить, испытать[52].

Затем все чаще признается полезность философии как приготовления евангельского откровения[53]. Будет проповедано, что библейское откровение подобно солнечному свету, при котором меркнет сияние светильника[54]. Духовные писатели испытывали самый настоящий ужас перед лицом искушений рационализма, ибо понимали существенное различие между «бесплодным» знанием и знанием «духовным», а также осознавали опасность принять первое за истинное знание[55]. Они столкнулись с двусмысленностью формулы fides querens intellectum[56], ибо вера искала ведения, созерцания[57], а не чисто рационального знания.

«Тетеродоксалъные» авторы