Дума о Севастополе

— Ты смотри, как он кипятится! — растягивая слова, задумчиво сказал он. И вдруг, широко осклабившись, нагнулся, а затем, выпрямившись, запустил в Юру крепким, как стекло, холодным снарядиком. Но промахнулся, и снежок, брошенный довольно сильно, прокатившись по пушистой белизне, сразу увеличился в несколько раз. Тогда я подошел к нему и просто так, без всякой цели стал тихо катить этот комок сапогом, наблюдая, как он все увеличивается и увеличивается в размерах.

Нет, о том, что идет война, я не забывал ни на секунду, да если и захотел бы, не смог. Она сидела в каждой нашей клетке подсознательно, сама собой. И о том, где я нахожусь, помнил тоже. Но вокруг была такая тишина, а снег был такой влажный и веселый, что я и сам не заметил, как катил уже, упираясь рукавицами, здоровенный снежный ком, оставляя позади, как ковровую дорожку, полосу зеленовато-бурой, стеклянно блестевшей травы.

Перестав ворчать, Юра Гедейко вдруг тоже улыбнулся и, скатав второй шар, чуть поменьше, поднял и поставил его на мой. Подошел командир четвертого орудия, никогда не улыбающийся старшина Трофимов. Небольшого роста, широкоплечий и смуглый, он постоял, слегка раскачиваясь на широко расставленных ногах с каблука на носок. Несколько минут смотрел своими черными смородинками неодобрительно на «лейтенантское баловство», и вдруг его суровое лицо изобразило нечто подобное озорной ухмылке. И со словами: «Погодите трошки. Тут же головы не хватает. А солдат без головы — не солдат!» — он быстро скатал третий шар и водрузил его сверху. Все с любопытством посмотрели на снежного «человечка». И хотя никто этого не показывал, но кто знает, сколько сердец сладко сжалось, быть может, при воспоминании о чем-то мирном, далеком, былом…

А он стоял возле второго орудия, вытянув в сторону Перекопа желтую щепочку-нос и словно бы вглядываясь куда-то в даль. Ни дать ни взять маленький часовой, да и только! Сходство с часовым еще усилилось, когда кто-то приставил к его плечу вместо винтовки палку, а Гедейко повесил через плечо подобранную в овражке старую, мокрую противогазовую сумку. И в довершение «экипировки» мой ординарец Романенко, выудив из какой-то воронки проржавелую, мятую, но все еще не потерявшую боевого вида каску и застенчиво улыбаясь, надел ее на «голову» новоиспеченному солдату.

— Ну вот тебе и еще один боец в отделении, — сказал я Трофимову. — Принимаешь?

Старшина без улыбки осмотрел критически снеговичка и спокойно ответил:

— Отчего же не принять. Принять можно, особенно если поставите на табачное и водочное довольствие.

Что было потом?.. А потом, взглянув влево, я увидел метрах в ста пятидесяти от нас, возле батареи Шатилова, толпу офицеров, которые оживленно беседовали и громко смеялись. Среди них я узнал кое-кого из штаба бригады. Так сказать, «бригадное начальство». Спросил у всезнающего Гедейко:

— Не знаешь, Юра, что там за народное вече? И в честь чего?

Тот покровительственно усмехнулся:

— Ты, брат, словно с луны спустился. Это они вокруг Шуры гусарят. Два дня как из дивизии в нашу бригаду перевели. Теперь будет военфельдшером второго дивизиона.

— Какая Шура? Ты ее знаешь?

— Знаю, конечно. Еще в Москве, когда ходил по делам в штаб дивизии, поболтал с ней несколько минут. Если хочешь — могу познакомить, но…

— А я вовсе этого и не хочу.

— И прекрасно. Всегда одобряю гордость души. Но я с ней поздороваюсь, а то невежливо. Слушай, пойдем сейчас к Шатилову. У этого комбата самый крепкий табак в бригаде. Ему жена присылает. Не самосад, а бешеный бульдог. Пока ты закуришь, я поприветствую Шуру. Ну и тем же манером обратно. Всех-то и дел пять-десять минут. Кстати, залпа, как я понимаю, все равно сегодня не будет. За Турецким валом — ни гугу.

Я согласился, и мы пошли к Шатилову. Проходя к батарее Шатилова мимо группы шумящих и хохочущих офицеров, я впервые увидел Шуру. В рыжей ушанке, чуть заломленной набекрень, в ладно подогнанной офицерской шинели и новеньких щеголеватых ремнях, она стояла в тесном кольце остривших наперебой офицеров и, что-то отвечая, одаривала их иногда улыбками. «Ну вот, — подумал я с какой-то маленькой неприязнью, — начнет теперь огороды городить. Пойдут „раздоры между вольными людьми“».

Была ли она красива? Я бы этого не определил. Во-первых, сравнивать ее у нас, в общем-то, не с кем. Во всей нашей бригаде служили всего две женщины. Одна машинистка в штабе — высокая, худая и молчаливая, состоявшая к тому же при законном своем супруге, старшине взвода разведки, лихом и чубатом вояке по фамилии Куликов. А так как в штаб бригады без вызова почти никто и никогда не ходил, то о ее существовании как бы и не вспоминали. Вторая женщина — повариха нашего комбрига Черняка. Толстая, примитивная и до неприличия вульгарная. Она отчаянно румянилась, щурила глаза и, ловя на себе порой солдатские взгляды, вызывающе хохотала. Открыв дверь штаба, она, абсолютно пренебрегая уставными субординациями, склабясь, громко возвещала:

— Майор, идите обедать, полковник уже ждут!