Дума о Севастополе

От чая мы отказались, и после обычного в таких случаях разговора обо всем и ни о чем я попросил у Шуры что-нибудь почитать. Она на минуту задумалась, а затем, улыбнувшись одними глазами, положила на стол две книги.

— Вот все, что у меня осталось, выбирайте. Правда, есть еще «Овод» и «Вешние воды», но они ходят по рукам.

Одна — толстенная, в синем коленкоре с броским названием через всю обложку: «Акушерство», вторая — тонкая, в коричневой обложке, вытертая по углам: Пушкин, «Евгений Онегин». Я протянул руку за Пушкиным, а Гедейко, кивнув на синий учебник, с деланным ужасом спросил:

— Шурочка, да неужто ты у наших гвардейцев собираешься принимать роды?

— Ладно, не остри, — засмеялась Шура, — а то, если будешь много говорить, тебя первого и отправлю в какой-нибудь тыловой роддом. А учебник этот завалялся у меня в чемодане еще с мирных времен. Вот так и вожу по всем фронтам, а выбрасывать жалко. Думаю, после войны пригодится. Вон сколько жизней война унесла. А дети — цветы жизни, — а затем, взглянув на меня и меняя разговор, добавила: — А мы, между прочим, с вами земляки. Вы из Москвы, а я из подмосковной Лопасни. Километров шестьдесят друг от друга. Можно сказать, соседи.

— Вот по-соседски и приходи к нам в гости, — вмешался в разговор Юра. — Мы с Эдуардом приглашаем тебя от всей души. А то он у меня все время о тебе спрашивает.

Я двинул его дружески кулаком в бок, отчего он преувеличенно взвыл, и мы вывалились на улицу. По дороге домой Гедейко вдруг посерьезнел и задумчиво сказал:

— А ты знаешь, очень славная она, эта Шура. Мне кажется, она из тех, кто в любой, даже самой горькой и тяжкой обстановке неколебимо верит в какие-то святые вещи, абсолюты и принципы. И хотя у нас в бригаде она сравнительно недавно, я знаю ее еще со времен формирования в Москве. До перевода к нам она служила в санчасти дивизии. Ну и там не пожелала сложить своих женских принципов перед каким-то начальством, и в результате, как не трудно понять, возникли различные сложности, конфликты, придирки — ну и в конечном итоге перевод сюда… А все-таки это хорошо, что у нее такой характер. И стихи она любит. Между прочим, ты извини, но как-то в разговоре с ней я показал ей твое стихотворение о маме «Письмо с фронта». По-моему, оно ее впечатлило.

Получив нового тумака, он обиженно рявкнул:

— Слушай, иди-ка ты по всем адресам! Вместо того, чтобы сказать мне спасибо…

— Ну ладно, — примирительно обнял я Юру, — не сердись, это я так, от авторской скромности, что ли.

Тучи рассеялись, ярко-звездное небо поднялось высоко-высоко, и в каждой лужице на дороге посверкивало по серпику месяца. В крупных лужах он казался большим, а в мелких — совсем крохотным.

А через несколько дней в гости к нам на батарею пришла Шура. Никогда не забуду многозначительно лукавой физиономии Гедейко, который явился сообщить мне об этом. Я проводил занятия в одном из орудийных расчетов и на жестикуляцию Юры сначала не обратил внимания. Тогда он подошел ближе и заговорщицки зашептал мне на ухо:

— Слушай, там Шура к нам пришла и, насколько я понимаю, не ради нас с Турченко. Ты тут еще надолго?

Я мог закруглиться в любой момент, но, чувствуя, что начинаю по-идиотски смущаться, с суровой деловитостью ответил:

— Хорошо, спасибо. Я, наверное, скоро закончу и приду.

Не помню, что уж я там дальше говорил, но занятия продолжались. Минут через десять Гедейко вернулся снова и опять тихо, но уже возмущенно зашептал:

— Послушай, мы там занимаем ее как можем. Я уже израсходовал весь свой репертуар, и она, по-моему, явно собирается уходить. Давай я тут тебя подменю.

Всепонимающий Володя Миронов, тот самый Володя, который станет гвоздем программы 23 февраля, а в первомайские дни уже не будет числиться в списках батареи, вдруг, как-то светло улыбнувшись, проговорил:

— Товарищ гвардии лейтенант, мы все уже отлично поняли, ведь мы бойцы-мудрецы. Зачем вам задерживаться, если вас там ждут.

И сказал он это так хорошо, что было уже не важно, понял он меня или нет. И рассмеявшись, я скомандовал:

— Встать! А теперь вольно! И можете быть свободны.

И пошел в соседнюю хату, вслед за Гедейко. Не знаю, что больше всего взволновало Шурину душу, то ли Юрины добрые слова обо мне, то ли какая-то глубокая внутренняя симпатия, то ли мои стихи, которые, кажется, ей серьезно понравились. Но она и вправду пришла, в основном, видимо, ради меня. Да Шура и не очень это скрывала. Надо признаться, что, будучи на редкость искренним человеком, она в каждом своем поступке и слове была очень естественна и пряма.

Мы было заговорили с ней на «вы», но Гедейко сразу же положил этому конец.

— Нет, товарищи, никакой официальности. Ты знаешь, Шура, если будешь разговаривать с ним на «вы», то он покроется инеем и вообще никаких стихов не будет читать.

— А я, кстати, вовсе и не собираюсь этого делать, — рассердился я. — Тоже, нашел стихотворца!

— Нельзя! — вдохновенно возразил Юра. — Важничать не моги. Может, Шура на девяносто процентов ради этого и пришла. Ведь ты понимаешь, она, она…

Но Шура, порозовев, перебила Гедейко: