Думай, что говоришь

— Пожалуй, и обрывочные. А местами, может быть, и замыкают какие-то части пространства.

— Какие части? Я не понимаю: где же идея? Квадрат — это идея… Я всё-таки не совсем болван, и я, конечно, знаю, что квадрат — не единственная идея. Квадрат сказан для примера: что какая-нибудь чистая идея должна быть воплощена: квадрат, круг или что-то более сложное, но не менее красивое.

— А почему идея должна облекаться в форму?

— Ну, как — почему? Тогда вообще нет речи о форме, если она не связана с идеей.

— Неправда. Только ту форму и можно признать идеальной, у которой связь с идеей — нулевая. Тогда она как бы незаметна, не создаёт трения. И в ней тогда может помещаться и свободно жить любая идея.

— Как жить? бесплотно? бесформенно?

— Скажи, пожалуйста, а как ты представляешь себе Бога? в какой форме?

— Ноль сорок шесть… Была или нет?

— Была, видимо.

— Подождём. Ничего не остаётся. Они здесь часто задерживаются.

— Или вообще не ходят.

— Бога? Тут и вопросов нет. В форме человека. Христос.

— Это было давно и очень недолго. После Воскресения нельзя говорить о человеческой форме, потому что в Иисуса Бог воплотился именно затем, чтобы эту косную форму расплавить в нулевую: растворить её в Боге… Вот точно так же действует и город: он гладко, без трения, ложится в любой ландшафт, а после озаряет его изнутри Солнцем… «Конформизм — нонконформизм» вообще непродуктивная оппозиция в данном случае.

— Но тогда здесь что-то непрямое, нечестное… Да, я понимаю: чтобы снять предмет спора, лучше не противоречить и отвлечь внимание куда-нибудь в сторону. Так поступают с упрямыми детьми, но не с оппонентом, которого уважаешь и считаешь себе равным… Конечно, людей легче заставить не ходить по газонам, если проложить дорожки не под прямыми углами, а в их естественных направлениях, но —

— Вон идёт какая-то…

— Это, по-моему, грузовой.

Это и был грузовой. Он медленно подходил к станции и загудел. Он чем-то взволновал меня. Я смотрел и даже позабыл, как мне холодно. Дрожь пропала куда-то. Высокие вагоны, прокатываясь мимо, были темны и безлюдны. Они шли с мертвенной уверенностью. Электровоз впереди загудел снова, и я услышал, как лязгнули тормоза вдоль состава, хотя свет на пути был зелёный. Внезапно я решил, что убегу от них и вернусь в Нару. Решил, — но я не знаю, успел ли я даже об этом подумать. Мимо проплывала площадка между вагонами. Я прыгнул, целясь ухватиться за стояк. Промахнулся. Наверное, я неправильно представлял его скорость. Только удивился, какой неожиданной оказалась громадность удара, — и сразу потерял сознание, отлетев на платформу.

Они уложили меня на скамейку и пытались унять кровь, льющую из головы: прикладывали снег и заматывали Лёшиным шарфом. Потом Лёша куда-то побежал. Очнувшись, я почувствовал себя очень хорошо. Хотя голова болела оглушительно, но странные были лёгкость, и покой, и желание говорить, — впервые, может быть, за последний год.

— А где Лёша?

— Пошёл искать кого-нибудь, — сказал он.

Шарф, которым они обмотали мне голову, пропитался кровью, набряк и, наверное, от него шёл пар. Ухо и вся щека были в горячем и липком. Потом я понял, что боль идёт ещё от левого бедра. Хотел ногой подвигать, но побоялся.

— Видишь, я хотел велнуться в Налу, — сказал я. — Получилось длугое, но по смыслу то же: плимиление с отцом Геолгием тепель не состоится.

— Молчите. — Он быстро ходил мимо меня, сгорбившись и пристукивая ботинками от холода. Его сжал мрак, и он, наверное, ничего не думал. — Молчите! У вас нет ни паспорта, ни прописки, ни работы. Неизвестно, что теперь делать… От ревизоров Бог кое-как спас, — но уж в больницу вас отвезти и чтобы обошлось без милиции — на это надеяться нельзя… Так что всё равно у того же отца Георгия окажетесь. У него есть знакомые врачи — вызовет, что-нибудь придумает… Только б доехать!

— Ни в коем случае! Только в Налу. К Анне Плокофьевне.

— Да вы что! Анна Прокофьевна сама на исходе души… не сегодня — завтра… Может, к Маргарите, если не к отцу Георгию?

Я замолчал.

— Вот и молчите, — пробормотал он и сам замолчал, устыдясь наверное.

Мне стало страшно. Я подумал, что это хорошее самочувствие, внезапно явившееся, сейчас пройдёт, и я опять опустею. Надо действовать. Солнце давно съело во мне все внутренние перегородки и не насытилось. Меня затошнило. Меня и раньше часто тошнило. Я приподнялся и сел на скамейке. Попробовал засмеяться.

Он посмотрел на меня.

— Чему вы смеётесь?

— Надо идти на шоссе. Обязательно. Здесь замёлзнем.

— Разве вы можете идти? — пробормотал он.

— Сейчас. Обязательно. — Я спустил ноги и медленно встал, не отпуская рукой скамейки. На левую ногу нельзя было наступить. Я ступил и удержался. Голова болела так сильно, что я почти ничего не видел от боли.

Ело, всё изгрызло и не насытилось. А было что-нибудь, кроме перегородок? Если было, то теперь, значит, слилось в неразличимую массу, жидкую, пожалуй… Дальше ест. Поэтому мне нельзя здесь оставаться, а то опять станет плохо.