Дунай

Возможно, обещания этих невинных вод лживы и люди не способны объединиться; посещение нацистского лагеря доказывает, насколько смешно верить в великое древо человечества, представлявшееся Гердеру воплощением гармоничного единства. Вероятно, этот образ и связанное с ним ощущение полноты — не более чем наша потребность, накладывающаяся на бессмысленный хаос событий. Впрочем, дунайское странствие дотошного путешественника продлится совсем недолго. Завтра вечером здесь, у Брега, к нам должны присоединиться остальные, но, поскольку нам не терпится проверить гипотезу преждевременной кончины реки, мы ненадолго заезжаем в Иммендинген, где Дунай, как было сказано выше, исчезает в провалах скал, чтобы вновь появиться на поверхности, смешавшись с водами Ааха и вместе с ними попасть в Боденское озеро. Прогуливающийся по берегу любезный господин сообщает нам, что летом в этом месте русло реки полностью пересыхает. Однако в Ульме, несколькими километрами ниже, река (которую называют Дунай) даже летом остается широкой и судоходной; значит, летом Дунай рождается гораздо ниже, в Тутлингене, ниже того места, где мы находимся этим вечером, рождается из притоков и ручьев, которые спускаются с холмов и которым ничего не ведомо ни о Донауэшингене, ни о Фуртвангене.

Дунай, как и все мы, — это «Noteentiendo», «Я-тебя- не-понимаю», фигура, изображенная в одном из шестнадцати квадратов таблицы «Касты» — своего рода игры в гусёк, в которой речь идет о любви и о племенах (я видел такую в Городском музее Мехико). В каждой из шестнадцати клеток таблицы изображены три фигуры: мужчина и женщина, в жилах которых течет разная кровь (кровь эта настойчиво стремится соединиться), а также рожденный от их союза невозмутимый ребенок; на следующем рисунке этот ребенок предстает уже взрослым и, в свою очередь, заключает новый союз, от которого рождается другой ребенок — ему также суждено продолжить цепь кровосмешения: Метис, сын Испанца и Индианки, его сын Кастисо, Мулат, которому Испанка дарит разряженного Мориска, и так далее, до Чино, Лобо, Хибаро — сына Лобо и Чины, Альбасадаро, сына Мулатки и Хибаро, отца Камбухо, являющегося, в свою очередь, родителем Санбайго.

Таблица пытается классифицировать и строго различить (в том числе и по костюму) общественные и расовые касты, но в итоге, сама того не желая, воспевает капризную, непокорную игру эроса, великого разрушителя всякой замкнутой социальной иерархии, того, кто перемешивает и перепутывает всякую разложенную по порядку колоду карт, того, кто смешивает денарии с кубками и мечами, чтобы игра состоялась и доставила удовольствие.

В предпоследней клетке плод любви «Тенте эн эль айре»[9] и Мулатки ставит в тупик талантливого анонимного классификатора, который называет его просто «Noteentiendo», «Я-тебя-не-понимаю». Дунай, который то ли есть, то ли нет, рождающийся в разных местах и от разных родителей, служит напоминанием, что всякий из нас в силу многообразного тайного переплетения нитей, которым он обязан своим существованием, является «Noteentiendo» — как жители Праги с немецкими именами или жители Вены с чешскими. Впрочем, нынешним вечером, когда я прогуливаюсь вдоль реки, которая, как нам сообщили, летом иногда исчезает, шаг той, что идет рядом со мной, неопровержим, как поток реки и ее волны, и, пока я следую речным изгибам, я точно знаю, кто я такой.

Застенчивый кудрявый Зигмунд фон Биркен, более субъективный и менее склонный к частной историографии поэт эпохи барокко, а также заметный представитель Достойного пасторального и цветочного ордена Пегница, видел в изгибах Дуная, прихотливо сворачивающего сперва на восток, потом на юг, а потом на север, доказательство существования божественного провидения, помогающего остановить наступление турок. В трактате 1684 года, посвященном Дунаю и рассказывающем о берегах, провинциях, старинных и новых названиях стоящих на берегу реки городов, от истока до дельты, ученый, с превеликим тщанием собравший обширные и разнообразные сведения, утверждает, что наша земная родина обречена оставаться несовершенной, и опускает названия, которые он не сумел точно проверить, призывая читателя заполнить пробелы, опираясь на собственный опыт и не забывая о собственной бренности.

Возможно, писать означает заполнять пробелы бытия, пустоту, внезапно открывающуюся в наши часы и дни среди заполняющих комнату предметов, засасывая их в водоворот безутешности и бесконечной малозначимости. Как писал Канетти, чтобы прогнать страх, придумываешь новые имена; путешественник читает и записывает названия станций, через которые проходит его поезд, названия, указанные на углах улиц, куда приводят его ноги, и шагает дальше с чувством облегчения, удовлетворенный порядком и тем, что ему удается разметить ничто.