Дура LEX

Рассуждая таким вот образом, я наливался праведным гневом, и настал момент, когда мне стало трудно отделить любовь к Люде от ненависти к Советскому Союзу. Остановить меня уже было нельзя.

* * *

Я не особенно удивился, когда на стене кабинета Бернис увидел карту Балкан. В Югославию было воткнуто несколько булавок. Бернис сидела за столом и раскладывала пасьянс. Я пообещал в свой следующий приход научить ее раскладывать любимый пасьянс моего папы — «косыночку». Она попросила описать этот пасьянс, и оказалось, что она его знает.

Мы перешли к карте.

— Покажи свой главный план.

Я очертил тупым концом карандаша овал вокруг Триеста.

— Исключено. Ни тебя, ни твоего друга, ни Люды не должно быть и близко около Триеста.

— Почему?

— Потому что там я вижу кровь. Не смерть, нет, но тяжелое ранение. Скорее всего, твое. Кстати, как ты собирался переходить там границу?

Я рассказал о Душане и Карло. Бернис снова села за стол и разбросала свои диковинные карты Таро. Закурила, пустила струйку дыма в сторону спящего попугая.

— Зла они против тебя не замышляют, но дела с ними иметь не надо. И вообще забудь о Триесте, считай, что нет у тебя этого пути. Я три раза раскладывала карты для тебя еще до твоего прихода. Булавками я отмечала на карте хорошие для тебя места и плохие. Триест очень плохое место. Три раза карты мне это показали, при тебе — четвертый раз.

— Австрия хорошее для меня место?

— Да, Австрия — хорошее место. Наверное, лучшее.

— Я подумаю, Бернис, насчет Австрии. На сегодняшний день я ничего не знаю об австрийско-югославской границе. Я люблю Австрию — это была первая свободная страна, в которую я попал, выехав из Советского Союза.

— Чем тебе так понравилась Австрия? Расскажи мне об этой стране — мне будет легче гадать для тебя.

— Бернис, я только сейчас понимаю, какую роль запахи играют в моей жизни. Даже когда я в первый раз зашел в твой кабинет, меня больше всего поразил особый запах, которого я нигде и никогда прежде не чувствовал. В Советском Союзе пахло дешевыми сигаретами, потным телом, чем-то кислым, прогорклым, будто кто-то наблевал и потом плохо убрали. Хорошо там могло пахнуть на природе или у бабушки на кухне. А Австрия — это запах кофе и шоколада даже на улице. Я не падок на сладкое, да и денег у меня там не было на сладости, но я все же купил маленький кусочек какого-то марципана — просто попробовать. В Вене меня поселили на семь дней в отель, где первые два этажа занимал публичный дом. Весь день женщины в шелковых красных платьях сидели в баре на первом этаже, пили красивые коктейли, кофе и курили. Иногда приходили джентльмены в красивых костюмах, покупали им коктейли, садились в кресла, а женщины садились совсем рядом, иногда даже к ним на колени. Ничего непотребного или некрасивого я не видел. Потом я увидел комнаты этих женщин в красных платьях на втором этаже. На двери каждой комнаты была фотография ее обитательницы в обнаженном виде. Я подумал: неужели я когда-нибудь стану солидным, богатым дядей, буду приходить в такие вот замечательные заведения и проводить там время с такими красивыми девушками? Я ведь всегда думал, что в таких штуках есть что-то плохое, недостойное, а в Вене увидел, что ничего плохого в этом нет. Даже мама одобрила бы, если бы увидела.

— Разве в Советском Союзе нет проституции? Разве есть на свете страна, где ее нет?

— Наверное, есть, но уж во всяком случае эта проституция нелегальная. За двадцать пять лет жизни в Союзе я не встретил ни одной проститутки. Поэтому я не знаю, как себя с ними вести, что им говорить, целовать ли их в губы, как производить оплату за сервис. А в отеле, куда меня поселили, я увидел, как просто и элегантно может вести себя мужчина в публичном доме.

— Обычно я не критикую клиентов, но, по-моему, ты наивен, — сказала Бернис.

— Да я и сам сейчас понимаю, что был настолько очарован Западом в первые дни после выезда из СССР, что если бы попал на публичную казнь на венской площади, то и там почувствовал бы запах кофе и шоколада и писал бы домой письма — «как было красиво!».

* * *

На каникулы я поехал в Нью-Йорк. От Буффало до Нью-Йорка около семи часов езды — как раз достаточно, чтобы прийти в себя. Первый стосорокамильный отрезок пути Буффало-Сиракузы. К Сиракузам учеба отходит на второй план. Второй участок Сиракузы-Скрэнтон, это еще сто двадцать миль, — американские отношения тускнеют, теряют значение, и душа начинает готовиться к встрече со старыми друзьями. И, наконец, финишный отрезок — Скрэнтон-Нью-Йорк, тоже сто двадцать миль, — английский сжимается в комочек и прячется где-то в организме до финишного отрезка, но уже в обратном направлении. Сжатие английского начинается около Москвы, что совсем недалеко от Скрэнтона, когда-то узлового железнодорожного центра Пенсильвании. Отсюда уходили в разные концы страны товарняки, груженные пенсильванским углем.