Дуракам всегда везёт

– Вы вот смогли. Честь, почёт и искренняя моя любовь к вам. С уважением вместе. Но вы весь СССР подмяли, себя победили, смогли сделать то, к чему совесть звала. А я, к сожалению, правду не напишу снова. Не подмять мне редактора, а обком тем более. Хоть они в тыщу раз меньше Союза.

Он пожал руку Петелину, обнял его и ушел.

– А чего приезжал-то? – крикнул Владимир. – Поздороваться?

– Я статью напишу. Хорошую. Как всегда,– отозвался Малович с дороги.

Дважды герой-водитель! Нигде больше нет!

Через неделю Петелину прицепили орден второй и ещё одну звезду на тот же пиджак у первого секретаря в кабинете. Шампанского выпили вместе по бокалу. Петелин вышел из обкома и нашел газетный киоск.

– Вчерашняя областная осталась хоть одна?

– Вот, – протянула газету тётка в форме, почему-то, связиста.

Он увидел свой портрет, снятый на областную доску Почёта год назад и начал читать как обычно, с середины.

««Каждый километр В.И. Петелина – это всего лишь маленькая капля в море его забот о хлебе насущном, который он растит с товарищами по труду, не жалея себя. Быть первым – это удел немногих. Избранных. Он теперь – дважды Герой труда. Но по труду и честь!»

– А хорошо же. Без брехни. Дважды герой я и есть с сегодняшнего дня, блин! – согласился Петелин и опустил газету в ближайшую урну.

– А не время ещё для правды. И будет ли оно или нет, время правды – И не Лёхе Маловичу знать об этом не дано. И не мне.

12. ОДИН ДЕНЬ ВОЛОДЬКИ БОРИСЫЧА

Рассказ

Всю ночь у Володьки Токарева изнывал коренной зуб. Прохватило его сквозняком в кабине тракторной днём ещё, а к вечеру щека «подошла» как опара кислого теста, вздулась твёрдым пузырём и стала глянцевой как коробка китайской розовой пудры, которую Наташке, жене, совхоз подарил на восьмое марта. Часов до трёх ночи Володька Токарев честно маялся в постели, надеясь, что пригреет зуб шалью маманиной, да уснёт. Попутно он считал несуществующих баранов, заталкивал голову под подушку и раза три разводил в кружке содовый раствор. Полоскал зуб. Никогда в жизни он и не подумал бы всерьёз, что такая маленькая кость во рту может разбередить всё тело. Болело всё, даже, почему-то, ноги. В три часа безразличная к мукам людским кукушка в часах заскрипела пружинками и, раздвинув пластмассовым клювом дверцы, проскрипела такую отвратительную песенку, похожую не на кукование, а на причитания «бабы яги» из недоброй сказки.

Метнул Володька в кукушку пуховый платок, но долететь он не успел и пластмассовая птица нырнула обратно раньше.

– Бляха-птаха, – без зла заклеймил Володька Токарев кукушку, вывернулся из одеяла и плавно, как балерина, снятая на киноплёнку замедленной съёмкой, переместился к окну. На улице валился сверху медленный желтоватый снег. Казалось, что расхристанные бесформенные хлопья падают, минуя редкие фиолетовые тучи, прямиком со звёзд, блестящих в просветах. И каждая снежинка несёт в сугроб под окнами по капле далёкого золотистого звёздного света.

Хоть и не ко времени, невпопад вроде встрепенулось в нём лирическое настроение, а зуб проникся душевным трепетом Володькиным и притих минут на пять, приспокоился. Плавно, не мотая тело по сторонам, подплыл Токарев Володька к буфету, нащупал вслепую стеклянную вазу, где мать хранила на всякий случай всевозможные таблетки, сунул в горлышко руку, сгрёб в кулак пакетики и пластиночки. В результате кулак получился огромным и без приключений из вазы выбраться не смог. Ваза вместе с кулаком выбралась из буфета, зависла над досками пола и только потом обрела самостоятельность. Она легко соскользнула с руки и на полу уже разлилась стеклянными брызгами. Лекарства при этом как лежали кучкой, так и остались. И не видно было в три ночи ни стеклянных огрызков, ни таблеток и порошков.

– Во! Расшустрился! Чего тебя мотыляет средь ночи? Девки что ли приблызились? – басом сказал отец, не отрывая головы от пухлой подушки.

Грубый голос у него был только спросонок. А так – вполне нормальный, мягкий говор имел батя. Проснулись, ясное дело, все. Мать – Вера Степановна, Николай Антонович, батя, да и младший брат Витька, спавший всегда как убитый, тоже сел на кровати.

– Девки…– съехидничала мама. – Не помнишь, что у сына личного с утра ещё зуб томится, всё нутро раздирает.

Отец смущенно кашлянул и посоветовал утром к Тихомирову пойти, к врачу, который в совхозе был один, но умел всё, что делал практически каждый специалист.

Младший Токарев ничего не сказал, и правильно сделал. У него и днём-то башка не шибко варит. Точнее – язык отдельно работает, а голова сама по себе. В ней, конечно, не то, что у Витьки на языке. Но что именно – покуда ещё семья не разгадала.

А сам Володька Токарев сколько себя помнит – уважал мысли тонкие, отшлифованные природным умом до приятной чистоты. Такие, какие в книгах старых писателей живут. Их, правда разглядеть и понять надо. А вот как раз это Володька Токарев и умел делать не хуже, скажем, совхозной библиотекарши Марии Васильевны, которая университет закончила и среди книг жила как у близких душой и разумом родственников.