Дурдом

— Вы где на учете состоите, женщина? На каком участке? — спрашивала бледную от уже нестерпимой боли Елену холеная, медлительная акушерка, позевывая над медицинской картой, которую еще нужно было заполнить. — И где ваша обменная карта?

— Я?.. где?.. никакой карты у меня нет.

— То есть?! — удивленно и недоверчиво воскликнула акушерка, и всю ее сонливость сдуло, как ветром. — Ничего себе! Я сейчас позову врача. Откуда я знаю, кто вы и откуда. Может, извините, вас с вокзала привезли! А у нас тут чистые женщины, у нас тут дети маленькие!..

Акушерка, постукивая остренькими каблучками, куда-то скрылась, и уже через минуту вернулась назад, в сопровождении огромной врачихи в клеенчатом фартуке и с марлевой повязкой, висевшей на вязочках на ее необъятной груди.

— Ну, что тут случилось? — прогудела басом эта толстуха, плюхнувшись перед Еленой на стул. — Опять вокзальная девочка? Как они все надоели!

— Не вокзальная… — стараясь не терять самообладания и в то же время не завопить от все нарастающей боли, произнесла Елена, покусывая уже опухшие губы. — Не вокзальная! Просто некогда мне было по консультациям ходить! Я — журналист, корреспондент молодежной редакции радио. Не беспокойтесь, не с улицы я.

— О-о! — весьма выразительно прогудела врачиха и многозначительно переглянулась с акушеркой. — Вы знаете, к нам не только "корреспонденты" вот так-то нежданно приезжают. И "генеральские дочки" бывает заглядывают, и "актрисы" нас вниманием балуют… Не удивите вы нас, не удивите!.. Все-таки, почему вы не стоите на учете в женской консультации? Только серьезно, пожалуйста.

— Так получилось!

— Вот это да, "получилось"! Да вы что, из тайги глухой или из джунглей? И если вы действительно журналист, то странная какая-то. Ну, как же так, не знать, не понимать элементарных вещей! А если я вас не приму? Ведь ничего не известно — ни группа вашей крови, ни анализ на эрвэ…

— Господи, да пропади все пропадом! — уставшая терпеть эту муку, прекрасно понимая, что делает глупость, но уже не в силах сдерживаться, проговорила Елена и пошла к двери. — Пропадите вы пропадом со своим роддомом! Как будто я за милостыней пришла, черт возьми! Ну, что вы мне мораль читаете? Лучше под забором родить, чем у вас!

— Женщина, женщина, вы куда?! — заполошно подхватилась врачиха и, выскочив из-за стола, схватила ее за рукав. — Ишь, самолюбие-то какое!.. И ни к чему это совсем!.. На кой вам этот гонор, он вам врача все равно не заменит!.. А обижаться нечего, почем я знаю, кто вы и откуда! Я вас вообще могу не принимать!..

— Ох, боже ты мой! — простонала Елена, сгибаясь от невыносимой боли. И, уже теряя сознание, вдруг безо всякого удивления заметила, что потолок почему-то раскрылатился над ней, как огромная птица, а шершавые доски пола, оказывается, такие теплые и домашние…

* * *

… Открыв глаза, Елена непонимающим взглядом обвела ночную палату с едва теплящимся ночником над ее изголовьем и двумя пустыми койками поодаль. "Это где же я", — подумала она и попыталась приподняться.

Острая боль внизу живота швырнула ее обратно, на подушку, и, чуть отдышавшись, сглатывая выступившие от неожиданного ощущения слезы, она тихонько, боязливо осторожно провела рукой по телу.

На животе была наклейка. И под ней нестерпимо пекло, как будто кто-то вонзил ей в живот толстые раскаленные гвозди. "Операция у меня была, что ли?" — удивилась она, сразу вспомнилась ей врачиха в приемном покое, и навалившийся на нее сверху потолок…

"А ребенок?! — поняв, наконец, что произошло, потрясенно ахнула Елена. — Где мой ребенок?!"

Она беспомощно огляделась по сторонам. В пропахшей острыми медицинскими запахами палате было чисто и сиротливо-пустынно. В чуть приоткрытую дверь, ведущую в больничный коридор, доносились шаги дежурных сестер, где-то далеко-далеко плакали новорожденные детишки — будто маленькие слепые котята мяукали, а в палату никто не заходил…

Ей казалось, что она сто раз успеет умереть, а здесь так никто и не появится. За свою жизнь она ничуть не беспокоилась, ей даже казалось, что умри она сейчас — и наступит столь желанный покой, и ничего больше ей будет не нужно. Но ей очень хотелось знать, что случилось, какую это ей сделали операцию, и, главное, где же все-таки ее ребенок, жив ли он…

Эта ночь была длиннее самой вечности. За окном стоял июль. В открытую форточку доносился запах цветущей полыни и каких-то резко пахнущих цветов. Елена вспомнила, что вокруг роддома (это она успела заметить, когда шла к приемному покою) все усажено цветами, самыми разными… Но даже за окно она не могла выглянуть. Ночной ветерок колыхал тяжелую занавеску, а она, недвижная, была брошена всеми. Это одиночество среди людей наедине с болью и страхом заставляло ее сердце сжиматься в предсмертной тоске, и слезы, не переставая, катились по ее лицу…