Дурман-трава

Николай уж года два тому как сработал новый сруб с большими не по сибирской местности «итальянскими» (как называли их здесь) окнами. Было Николаю за двадцать, и, говорят, собирался он жениться еще в тот год, когда из «флоту» вернулся. Уж третий год вел переписку с неведомой деревне ленинградской красавицей. Все жалели его, что не едет невеста. Пока летели мы из Нижнеудинска, Серафим открылся: «Нынче, в октябре, обещала приехать, тогда, может, и свадьбу сыграют. Только жаль, что сезон охотничий откроется, как бы в тайге Николай не застрял…»

Мы вошли в дом. Николай встречал в сенях.

— Проходите. Здравствуй, отец, — обнял Серафима, мне пожал руку. — Как Долецкий?

— Выздоравливает, сынок…

— Хорошо… Проходите, гляну, что у меня в погребе, какая еда…

В просторной горнице стоял запах скипидара и масляных растворителей, запах мастерской художника. Ближе к окну — мольберт с прикрытым занавеской холстом. Обернувшись к левой от окна стене, я увидел, что до потолка занимала ее картина: здешнюю тайгу, горы, реки, ущелья, зверей, собак и оленей изобразил на картине художник. Таежную жизнь освещало там большое, игравшее в облаках солнце, и казалось, воздух в его мареве был живым, просветленным… Я отошел к противоположной стене и залюбовался.

— Где он добыл такие краски!

Серафим, понимая, как нравится мне картина, взволнованно вздохнул:

— Сын хорошо рисует тайгу. Это не краски… Бабочки, крылышки. Он собрал их, палых, прошлой осенью после первого заморозка, на тропках собрал. Весь год делал эту картину…

— Сколько же их!

— Не счесть. Помогал собирать Пафнутя. Пафнутя любит Николая. Хочет, чтоб сын ехал учиться в академию…

— Зачем же?..

— Пафнутя говорит: сын может стать большим художником.

— Он и так художник, у него талант!

— И Пафнутя так сказал: «большой».

Вернулся с улицы Николай, стал собирать ужин. Серафим приложил палец к губам.

— Ты, Терентий Куприяныч, хвали его мало, — попросил он тихо. Я кивнул, все еще глядя на картину.

— А это Паша с Горынычем, — узнал я.

— Они… — просто ответил Николай. — Пафнутя душевный человек. Мы с ним друзья. Он и в доме моем живет, когда в Гутаре. Сказал я ему, что летние мотыли самые яркие, оттого и сорвался — там, на Мертвой осыпи, больше всего живет бабочек. Из-за того и разбился…

За дверью кто-то возился, и после мягкого хлопка она отворилась. Сначала в темноте сеней мы заметили блеск глаз, затем в проеме показалась большая черная собачья морда.

— Тас Кара пришел! Заходи, Черный, — предложил Николай. Но собака не решалась войти, недоверчиво поглядывая на меня.

— Свой, черная душа, не бойся.

Пес понюхал воздух, подошел к Серафиму.

— Учуял, — Серафим стащил с головы кепку, подаренную утром Долецким. — Поправляется твой хозяин…

Пес скульнул.

— Ты прости его, Тас Кара… Пойдешь нынче по первотропу на соболя. Возьми! — Серафим протянул собаке кепку. — Жди хозяина. Он хороший как человек.

В мастерскую влился маристый свет заходящего за хребтами большого солнца. Где-то за окнами в высоком небе мы увидели летящих треугольником больших белых птиц. Завтра расстанется с Саянами последний день Чары аттар аи[8], месяца, когда олений самец — Чары — оплодотворяет самку, и придет в эти места месяц охоты на соболей.

Так и течет таежная вольная жизнь.

ДУРМАН-ТРАВА

Часть первая

1

Он медленно поднимался по трапу, чувствуя на себе ее взгляд. Ему стоило большого усилия, чтобы не обернуться. Он сознавал, что, встретившись с ее глазами, не сможет сделать следующего шага и снова, в который уже раз, они заставят его вернуться. И потянутся долгие уговоры и слезы, и снова она не согласится ехать в далекий, родной ему город.

Он переступил через это неодолимое желание обернуться. Добрел до кресла. И тут заставил себя не прислониться к окошку иллюминатора, и теперь, когда завыл двигатель, он все еще не верил в свою решимость, все еще казалось, что, увидев ее за окнами, рванется с кресла и бросится к выходу…

Между тем самолет дрогнул и стал выруливать на взлетную полосу. Только теперь Терентий прижался к окошку, но увидел за бортом лишь снежный вихрь, проносившийся мимо, и мельканье уходящих желтых и синих огоньков. Оторвавшись от холодного стекла, рухнул на спинку кресла и закрыл глаза.

Он вспомнил первую их встречу, то первое свое спасительное пробуждение, напоминавшее скорее возвращение к жизни…

2

Очнувшись, он увидел ее глаза, слегка суживающиеся к вискам, синие обочья подчеркивали их белизну. Глаза выдавали усталость и удивленную радость. Он смущенно улыбнулся ей. Она улыбнулась тоже, и губы ее мягко раскрылись, обнажая белые зубы, в уголках рта обозначились ямочки.

— Ты кто? — спросил он.

— Меня зовут Майя… Мне казалось, что ты не проснешься. Ты из экспедиции?

Он приподнялся на локте и протянул руку.

Она скользнула рукой по его голове, сняв съехавшее на глаза полотенце, и сказала:

— Третьего дня к избе еще засветло пришел конь с белым пятном во лбу, разбудил меня ржаньем. Он привел меня к тебе. Ты заплутал и провалился в гнилую яму. Не жить бы тебе, не проснуться, там сонный дух. Белолобый тебя вызволил…