Дурман-трава

Надел поверх ватника два халата, руки голые, чтоб цепче. Приближаюсь. Гляжу собаке в глаза. На душе нехорошо. Чую, льдом кто-то меж лопаток водит. Только бы, думаю, прокушенная рука не подвела… И феномен в недоумении…

Смотрели мы так друг на дружку долго, мне кажется, не меньше, может, часа… Потом шагнул на него одним махом… Слышу, зубы клацнули — подплечника вместе с двумя халатами как не бывало. Хорошо, под фуфайкой пиджачонко надет.

Ухитрился я его за ошейник прихватить. Уж как он в руках у меня оказался — тут я встряхнул его сильно, от земли оторвал. Стоит он на двух лапах, зверина, передними — воздух молотит, да все, как говорится, мимо денег. Подержал его таким манером с полчаса, встряхивая, — он и сник, задыхаться стал.

Ну а как отвязал цепь — моим стал, притих. Его боялись — страшен был, сам понял силу — так и сник, животному против человека делать нечего. — Долецкий умолк, сощурив глаза, улыбнулся.

— И что потом? — не выдержал молчания Серафим.

Долецкий отхлебнул несколько глотков чая.

— Потом… Все и началось. Проходу не стали давать. Слух о Горыныче весь городок облетел. Стали приходить на него пялиться. Сначала на него поахают, всего с ног до головы обглядят, потом — меня тем же манером.

С того времени с большим уважением ко мне вся институция относиться стала. «Пафнутий Андреич! Пафнутий Андреич!» — только и слышал. Легенды обо мне пошли меж профессуры.

Феномен, однако, так и не привык к людям, так и остался для всех диким, разве что не бросался на людей. Только меня признавал и полюбил, разрешал себя трогать и моей Фросюше, препаратору.

Когда стал я поступать на хирургию, меня уже и комиссия приемная знает. Услышат мою фамилию и: «Долецкий, Пафнутий Андреич, тот самый, — говорят, — укротитель! У него рука надежная, далеко в хирургии пойдет! Герой!» Для меня эта реклама — нож острый, неудобно, вы ж меня знаете.

Я на вечернее поступал… В общем, стал учиться, и Пал Леонтич у нас тоже преподавал. Так прошло года полтора. Горыныч стал моим другом, слушал меня с полуслова, а уж сколько мы с ним у костров ночевали, порыбачили да поохотились… И чему он только не научился! Знал не меньше сотни слов, только что сам не говорил. Добрая, хорошая душа у собаки проявилась… Души мы с ним в друг дружке не чаяли…

* * *

И тут пришло, накатилось на меня это время — черед Горыныча в лаборатории резать. Тут-то я и восстал.

— Не дам, меня режь, а его не дам, — сказал я Пал Леонтичу.

— Но послушай, Паша Андреич, мы же к этому эксперименту столько готовились, столько надежд у нас с ним связано. Да и не забывай, что он собственность лаборатории. Он оприходован, ему фонды на питание отпущены. Он государственный!.. — и настырно поднимает для убедительности палец вверх.

— Может, и я оприходованный? — спрашиваю его.

— Не мешало бы, — отвечает. Ну что с ним после таких слов разговаривать!

Зато после разговора этого и хлебнул я шилом патоки с моим псом. Едим мы с ним одинаково хорошо. И, скажу я вам, кормили его до разговора с Пал Леонтичем отменным продуктом. Как поняли, что под нож не пойдет, что он уже не экземпляр, а мой пес, — закрыли кормежку. И Пал Леонтич недобро стал на меня смотреть, будто за пазухой кирпич держит.

— Вы, — это он уже официально ко мне обращается, — вот что, Пафнутий Андреич, или отдавайте пса, или уходите подобру-поздорову с ним подальше… И на лекции ко мне можете не являться, не могу, не желаю видеть тебя, Паша…

А что я мог поделать! И в самом деле, по ходу его мыслей, вроде я предатель, а по-моему, он хуже предателя. Конечно, и понимал, и знал я, что науке мой Горыныч может как хлеб голодному, но как гляну в его человеческие глаза — знаете, как он может смотреть, — как представлю, что отрежут моему другу голову, невозможно горько и тошно делается. Так и решил про себя, не бывать тому, проживет медицина без феномена и вообще она — не мой полет, не по мне это дело. Тут люди с моим характером — один вред, руки никак здесь дрожать не должны. Так-то оно так… Ан не тут-то было.

* * *

Пришлось мне, конечно, уйти из института и общежитие снова оставить. Снял я сараишко на окраине города, туда мы с Горынычем и перебрались, он из просторного вольера лаборатории, я из своей уютной комнаты «общаги». Живем… И что же вы думаете: все так и пошло на лад? Ничуть не бывало…

Фросюша моя в один из таких дней и сказала:

— Дед, если любишь меня, отдай Горыныча профессору. — Не знаю, сама ли она до этого додумалась, или Пал Леонтич ее надоумил, только приводит она доводы убедительные: — Не могу же я с тобой в сарае жить, с тобой и собакой! В общежитие Горыныча не пустят, нам его не прокормить. Куда денешься, Паша, — такова жизнь. Горынычей, может быть, в жизни много, я — одна, да и жизнь у нас с тобой, Паша, — одна…