Дурман-трава

— Тас Кара Толжанаи — спаситель твой! — торжественно заключил свой рассказ Серафим. — Серафим не нашел бы тебя: Мертвая осыпь далеко в стороне от тропы… — добавил он, подумав… И стал собираться. — Ефимов зудит: «Завтра шиш вам, говорит, а не свидание».

Пафнутий весь день больше молчал, лицо его было грустным, лишь изредка он торопливо прерывал наши рассказы вопросами, словно боясь упустить что-то особенно важное для него. К концу, когда Серафим сказал о Тас Каре-спасителе, Пашино лицо стало мрачным. Заметив это и решив, что совсем переутомили неокрепшего человека, мы поспешили договориться о встрече на завтра и уйти. Выходили мы из больницы с мыслью о Пашиной неудачной жизни, больше же всего нас с Серафимом удивила его реакция на рассказ о собаке. Тут Паша явно что-то от нас, да и ото всех, скрывал. Тут была какая-то связь.

— Помнишь, что сказал доктор там, у Пятого ключа?.. — спросил будто самого себя Серафим. Мы ждали завтрашнего дня, ждали рассказа этого неясного нам человека.

* * *

— Может, неприятно вспоминать, Паша?..

— Отчего же, можно, теперь можно… Ночью я все думал, когда же это было, когда надломилась у меня душа… И кажется, припомнил. Да, конечно, в тот самый год, когда мне первый раз не поверили… — Долецкий отхлебнул глоток чая и неловко поставил кружку на край скамьи. Кружка опрокинулась, залив чаем брезент, раскинутый под ноги Серафимом. На брезенте были разложены таежные его пожитки. Старик приготовился к долгой беседе, потому принес в чайнике кипятку из больничного титана…

— Ой-ой, Пафнутя, рука-крюка!.. — воскликнул он, быстрым движением скинул пожитки с мокрого брезента, встряхнул полотнище, снова постелил его под ноги и сгреб на него вещи. — Гармошка твоя сухая, — улыбнулся старик, — сыграешь. Люблю твою музыку… Пафнутя, очень много люблю слушать…

— Видно будет… — Пафнутя улыбнулся в ответ, лицо его подсветило красным восходящее на востоке, игравшее в узких облаках большое солнце. — Поиграю… — Он размял до белизны шрам на правой руке. — Поиграю, если смогу…

— Извини, Пафнутя, когда был тот год, когда тебе не поверили? — Серафим подвинулся поближе к ногам Долецкого, приготовившись слушать.

— Тогда меня выгнали из летного училища… — начал рассказывать Долецкий. — Очень неприятно было, когда выгнали… Только в воздух стал подниматься, только мечтать о небе высоком начал! Если б инструктор был со мной на борту или кто другой, доказал бы: в штопор завело машину не по моей воле — поломка случилась!..

Это был мой третий и последний полет, имею в виду одиночный. Решили: от лихачества машину загубил, сам чуть не убился… Я ж нет! Все делал, как учили, спасал борт до конца… Парашют едва раскрыл, выскочил на последних секундах…

Не поверили! Обозвали безответственным и вышвырнули, как шелудивого пса. Вера! Как мне нужна была тогда вера!..

Мотался потом долго. Все порисковее места искал: и на сплаве был, и лесорубом, и трубы по тайге тянул, и буровиком. Попробовал писать очерки обо всем, что видел, — не мое дело: бросил. Пить стал много — тяжко на душе, погано было.

Потом думаю: «Так не пойдет дальше, совсем сломаюсь, озверею». Мужики все, с которыми работал, вроде любили меня, свойским называли по пьянке, но им тоже сказал:

— Баста! Точку ставлю на такой жизни! Учиться буду, готовиться надо!

Отстали — больше не пил. Стал смотреть на себя, кто же я такой есть? Как мне дальше жить?

Поехал в Новосибирск — Академгородок строить. Общежитие дали. Правду сказать, спал я больше на работе. Два года в «общаге» почти не видели меня, только по праздникам. Верно, не одобряли: «Кто такой этот человек? Деньги платит — сам не живет». А я по-своему думал: «Авось пригодится, понадобится жилье… Ненароком женюсь — возраст-то давно подоспел».

Построили Академгородок. Там и встретил я эту собаку. Для меня тогда самое время было учиться. По медицине решил пойти — очень серьезным это влечение было. Говорили, чтобы поступать в медвуз, нужно и работать по медицине. А какой из меня медик!

Долго предлагал я свои руки, но они все для медицины не годились. Наконец дали мне должность, как-то очень научно она значилась: «Препаратор». Но посмотрел я, кто это такой — «препаратор», понял — влип. Там, в лабораториях, препараторши одни — все сопливые девчонки в халатиках. Одна мне очень приглянулась, хотя и язва сильная. Из-за нее и застрял в препараторах. Смазливая такая была девчонушка, ножки длинные, рожица озорная, сама спортивного складу: Фросюшка моя — так ее звали. Меня «дедом» обзывала. А какой я дед? Тридцати нет.

— Дед, а дед!.. — крикнет бывало на всю лабораторию. — Ты ученый, что ли? — и зальется взахлеб. Зубки востренькие, белые клычки, будто точены. Чистая душа девка. Голосок звонкий…

А я-то и вправду чучелом смотрелся, когда натягивал на себя это пугало белое — колпак, еще стеколышки мне такие малюсенькие сунут в руки, совсем терялся, и борода на халате лежит, и всем-то она покоя не дает, всем-то мешает борода моя. Все эти соплячки мне советы заладили:

— Сбрей да сбрей!

Горько стало, доложу я вам, мужики.