Дурман-трава

Серафим сразу узнал этот нож, отлично сработанный, с хваткой для руки костяной ручкой. Охотники из Верхней Гутары и Алыгджера с детства запоминали оружие каждого. Хороший нож, как и топор или ружье, всегда были мечены и передавались от дедов отцам, от отцов сыновьям. Серафим помнил обычай своего народа: считать оружие священным даром. И если охотник-тофалар находил в тайге чей-то нож или топор, он обязан был вернуть их хозяину, а тот в знак благодарности давал счастливцу богатый откуп, потому что знал: вновь обретенное оружие принесет ему счастье. Знал об этом Серафим, потому так обрадовался находке Тас Кары, тут же и огорчился, поняв, что с хозяином ножа что-то случилось.

Серафим вытянул из-за спины свой нож, положил его рядом с тем, что принес в зубах Тас Кара. Они были неотличимы. Сработал эти ножи один «очень уважаемый» Серафимом человек — Пафнутий Долецкий. Серафим перевел взгляд на собаку:

— Тас Кара, веди…

Пес, присевший было, встал и будто кивнул головой. Потом дернул старика за брючину. Серафим смущенно прошептал:

— О Пурган![5] Он смотрел как человек…

Пес тихонько взбрехнул и снова мотнул головой.

— Идем-идем… — заторопился старик. Быстро собрав пожитки, он проверил надежность ремней в оленьей связке и двинулся следом за большой черной собакой.

* * *

Долецкого Серафим обнаружил часа через полтора. Тот был без сознания. Лицо его было в крови и сильно опухло. Тас Кара подбежал к нему и стал слизывать с его лица комаров, мошку и слепней, роившихся в окровавленной коже.

Старик ощупал тело Пафнутия: руки были сломаны, открытых ран охотник не обнаружил, но тело было изборождено глубокими ссадинами и синё от кровоподтеков. Старик раздел его донага и, обернувшись к черной собаке, попросил:

— Тас Кара, оближи его! — Попросил так, будто уверовал, что перед ним сознательное существо, и не удивился, когда тот послушно принялся тщательно вылизывать искалеченное тело человека. Серафим тем временем помочил водой из фляги полотенце и выдавил несколько капель на губы Пафнутия и, когда тот чуть пошевелил ими, дал ему глотнуть, потом помог сделать еще несколько глотков.

— Как ты?.. Ты слышишь меня, Пафнутя?

Долецкий молчал, но Серафим заметил, как слегка шевельнулись под его опухшими веками зрачки. С трудом натянув на Долецкого изорванную одежду, Серафим вытянул его руки по швам, затем, срезав два толстых березовых прута, осторожно вдел их в рукава Пафнутиной фуфайки, а торчавшие снизу концы прутов связал. Проделав все это, он подволок раненого к стволу дерева и уложил рядом. Больше часа понадобилось Серафиму на изготовление носилок-волокуш. Сначала он было даже попробовал взвалить Пафнутия на плечи, но понял, что ноша эта ему не по силам. Несколько раз Пафнутий стонал, но кроме слова «узнал, узнал…» Серафиму ничего не удалось разобрать в этом полустоне-полубреде.

Когда все было готово, Серафим обнаружил, что оленей на тропе нет, и вспомнил, что не привязал связку от волнения. Он посмотрел в конец тропы, ведшей к Мертвой осыпи, и заметил, что вся дорожка исцарапана когтями. Еще он обратил внимание на то, что лапы черного пса и живот замусолены землей с кровью.

— Ты его волок, Тас Кара, — изумился старик. — Тут до осыпи не меньше часа пути, Тас Кара! — Серафим оценивающе глянул на Долецкого: — Семь пудов, не меньше!.. Тас Кара!

Пес в ответ скульнул. Серафим задумался, потом, подозвав Буску, привязал того на веревку к дереву и обратился к черному псу:

— Тас Кара, олени! Беги за оленями… — и показал на тропу.

Оленей черный пес привел скоро, и все же в этот день до избушки радистов добраться не удалось — стемнело. Ночью с раненым на волокуше идти по тропе было невозможно. Путь, на который у Серафима обычно уходило не больше пяти часов, занял на этот раз и остаток дня и весь следующий.

Долецкий был все время в беспамятстве, мог только пить. Иногда бредил, слов, однако, ни Серафим, ни Орелов, ни прилетевшие потом вертолетчики с врачом разобрать не могли. Серафиму снова показалось, что он расслышал лишь одно слово — «узнал…», повторенное несколько раз.

* * *

Доктор споро осматривал больного — надо было спешить.

— Шесть переломов. Хорошо, позвоночник цел.

Больше всего дивился доктор, что глубокие ссадины «пациента» успели зарубцеваться так быстро и «главное — совершенно отсутствуют поверхностное воспаление и нагноение», Серафима же это открытие не удивило. Он подумал о Тас Каре, вылечившем слюною воспаление, и, захватив кусок мяса побольше, вышел во двор.

Пес дремал в тени под смородиновым кустом, поджарый, большой, черный. Услышав приближающиеся шаги, он поднял голову, открыл глаза и, зевнув, потянулся всем телом. Серафим протянул ему мясо, хотел было потрепать пса по голове, погладить, но тот, мгновенно вскочив на ноги, снова, как и в прошлый раз, не дался.

— Не любишь чужих рук, — сказал ему старик.