Дурман-трава

К другим колодцам подступов не было, они схоронились в глубоком ущелье. Только с того места, где стоял Терентий, с края этого водопада, можно было увидеть, как поток, стремительно ворвавшись в ущелье, несется по кварцевым, сверкающим белизной трамплинам внутрь горы и затем пропадает где-то в невидимой глубине земли. Края этого громадного золотого логова густо поросли хвойными деревьями. «Вот почему ни с самолетов, ни со склонов, ни с долины невозможно было обнаружить деминское золото. Вот какова его тайна, — подумал он, восхищаясь хитростью природы. — Жаль, не смогли увидеть этого Родька и Майя, Сухарь тоже, наверное, порадовался бы. Вот оно золото, под ногами, бери сколько хочешь… Напрасно усмехался старик Саганов. Ведь нашел же, шельма…» — хвалил себя Терентий, улыбаясь. И никто не восторгается, не хлопает его по плечу, радуясь его удаче. Но теперь все это будет, только нужно выжить, добраться назад. Теперь-то ему поверят, во имя чего он готов был погибнуть, чем занято было все это время его сердце… Поверят… как же не поверить? Только бы дойти к людям.

Вспомнил Родьку. Вспомнил его остановившийся взгляд, как сидел возле водопада, как долго не хотел уходить, поджидая Кольку. …Сломался тогда Родька, душа надорвалась. Даже не обрадовался ни людскому обществу, когда вышли к геологам, ни снаряжению, которым поделились с ними добрые люди. То и дело Терентий ловил его испуганный, порою же, напротив, совсем безразличный, блуждающий, отсутствующий взгляд.

Вспомнил, как расставались с Майей у далекого, заброшенного среди гор, дремавшего, заболоченного озера, как долго убеждал ее уйти, заверяя, что с ними ничего не случится. Ушла она в конце августа вниз по реке к геологам. Заставил уйти.

Остались они вдвоем с Родькой. После ухода Майи еще больше почернело Родькино лицо. Во время трудных переходов, на перевалах с крутыми осыпями, на обрывистых тропках Родькины глаза наполнялись ужасом. Часто приходилось вздрагивать от неожиданных судорожных его криков. Стоило Терентию оступиться, как Родька хватал его цепкими руками и долго не мог отпустить, разжать судорожно сведенные пальцы. И показалось тогда Терентию, что не боится Родька за себя, но если что-нибудь случится с ним самим, то этого парень не вынесет.

— Родя, может, жив Сухарь, рано ты его хоронишь, — успокаивал он, но очень странно смотрел на него Родька, и в глазах его Терентий читал неверие и страх.

Однажды, переходя вброд который уже за тот день ручей и поскользнувшись, Родька выполз на карачках из воды и долго сидел на берегу, мокрый, посиневший от холода. Сидел недвижимо, засунув окоченевшие пальцы в рот, безумно уставившись в воду.

Терентий, не заметивший вначале его отсутствия, ушел вперед. Вернувшись, он увидел сгорбленного, коченеющего Родьку, мертво сидящего на сыром прибрежном мху.

— Ты чего? — спросил, испугавшись, Терентий. — Что с тобой, Родя?

Он обернулся к нему, по лицу его текли слезы.

— Не могу, Тереха, больше не могу. — Он схватился за голову руками и стал мотать ею из стороны в сторону.

— Да ты что, спятил? — закричал Терентий.

Родька опустил руки и жалко посмотрел на него.

— Родька, Родька! — Терентий, схватив его за плечи, стал тормошить. — Родя! — закричал он отчаянно.

— Не могу, Тереха… — Родька вдруг размяк, склонил набок голову. — У меня перед глазами… Мне кажется, — зашептал он, — что ты тоже умрешь… Стоит ли все золото, которое мы найдем, одного тебя, зачем оно тебе мертвому?

— Что ты несешь?!

— Мне все время видится твое окровавленное лицо. Я не могу, Тереша, отделаться от этого видения.

«Переутомился мужик, — решил Терентий. — Нужно отдохнуть от дороги, мы ведь еще ни дня не стояли. Беспрерывно шли в любую погоду. Он устал, просто устал».

— Отдохнем, Родька, может, пройдет, — сказал Терентий как можно спокойнее.

Палатку поставили тут же у ручья. Три дня Терентий позволил себе и Родьке беззаботно отсыпаться, подкреплять силы бульоном из рябчиков, лакомиться черной смородиной и жареными грибами. Ловить хариусов в ручье. Несколько месяцев беспрерывной, изматывающей дороги по безлюдной тайге подорвали силы обоих. Терентий только теперь почувствовал жуткую усталость. Одна лишь казавшаяся близкой цель давала новые силы для преодоления крутых перевалов, подъемов в длинных ущельях, для короткого сна, да и после Родькиных слов цель будто померкла. А к концу августа все сложнее становилось обследовать горы. Ночи в горах стали холодными. Мокрый снег, таявший в долинах днем, вновь и вновь застилал по ночам тайгу. На перевалах снег уже не таял совсем. Дневное солнце, правда, и в начале сентября было ослепительно ярким и горячим, но от него тайга наполнялась лишь холодным промозглым паром и сыростью.

Ночью третьего сентября Родька ушел, оставив наколотую на сухой ветке сосны записку: