— Мы знаем, что она не просто жертва. Она — Пифия. Фемида — так её назвал Найтшэйд. Судья и присяжные. Словно она была одной из них.
— Не по собственной воле, — мне нужно было услышать эти слова. Но это не делало их правдой.
— Она по собственной воле убила женщину, которую мы похоронили, — произнося эти слова, я чувствовала себя так, словно срываю повязку — а с ней и несколько слоёв кожи.
— Твоя мать выбрала жизнь.
Я говорила себе об этом на протяжении десяти последних недель. Я провела бессчётное количество ночей, глядя в потолок и гадая: чтобы сделала я, если бы меня заставили драться на смерть? Смогла бы я убить другую женщину — прошлую Пифию, сражавшуюся со мной не на жизнь, а на смерть — чтобы спастись?
Как и много раз до того, я попыталась забраться в голову своей матери, представить, каково ей было, когда её похитили.
— Я просыпаюсь в полутьме. Я должна быть мертва, но это не так, — затем моя мама подумала бы обо мне, но я пропустила это и перешла к мыслям, крутившимся в её голове, когда она поняла, что произошло.
— Они резали меня. Ранили. Я была при смерти. А потом они вернули меня.
Сколько женщин, не считая моей матери и Мэллори Миллс, разделили ту же участь? Сколько было Пифий?
— Они заперли меня в комнате. Но я там не одна. Ко мне приближается женщина. У неё в руках нож. Рядом со мной тоже есть нож, — я отрывисто дышала. — Теперь я знаю, зачем они едва не убили меня, зачем вернули назад, — мне казалось, что даже мой голос звучит, как голос моей матери. — Они хотели, чтобы я посмотрела Смерти в глаза. Они хотели, чтобы я знала, каково это. Чтобы я без тени сомнения знала, что я не готова умереть.
Я беру нож. Я отбиваюсь. И я побеждаю.
— Владыки следят за этими женщинами, — Дин вытащил меня из мрака. Он не стал использовать привычные для профилирования местоимения — ни «я», ни «мы», ни «ты». — Они наблюдают за ними. Они знают, через что они прошли, что пережили.
Я шагнула вперед, но замерла в дюйме от Дина.
— Они наблюдали за моей матерью — недели, месяца или годы, а я даже не помню, в каких городах мы жили. Я — наше единственное подобие свидетеля, и я не могу вспомнить ни одной полезной детали. Ни одного лица.
Я пыталась. Я пыталась вспомнить уже много лет, но мы так часто переезжали. Каждый раз, моя мать говорила мне одни и те же слова:
На веки вечные…
Тогда-то я и вспомнила. Моя мать обещала любить не только меня. Я была не единственным свидетелем. Пусть я не знала, что делали с моей матерью и кем она стала.
Но кое-кто знал. Кое-кто знал и любил её.
Навеки вечные. Не смотря ни на что.
ГЛАВА 18
Моя сестра, Лорел, была мала для своего возраста. Педиатр решил, что ей было где-то четыре. Она была здорова, не считая недостатка витамина «D». Вкупе с её бледной кожей и тем немногим, что нам удалось узнать от самой Лорел, это привело нас к мысли, что она провела большую часть своей жизни в помещении — возможно, под землей.
За последние десять недель я видела Лорел дважды. Чтобы организовать встречу, понадобились почти целые сутки. Если бы решения принимали агенты Бриггс и Стерлинг, эта встреча стала бы последней.
Лорел редко разговаривала. Она не бегала. Не играла. Часть меня надеялась, что на этот раз она будет походить на ребенка. Но она просто стояла там, в десяти футах и световых годах от меня, неподвижно и неестественно тихо, как в тот день, когда я нашла её в окровавленной комнате.
За недели, которые она провела под опекой ФБР, никто не смог узнать от неё ничего полезного. Она не знала, где её удерживали. Она не могла — или не хотела — описать Владык.
— Судя по уровню разрушения этой карусели, я бы предположила, что эту детскую площадку построили между 1983 и 1985, — ко мне подошла Слоан. Агент Стерлинг предложила, чтобы я взяла с собой кого-то из естественных. Я выбрала Слоан, потому что она и сама походила на ребенка — и с меньшей вероятностью могла понять, насколько израненной была психика Лорел.
Слоан утешительно сжала мою руку.