Дурной глаз

Такси отъехало. Реми опустил стекло и вдохнул свежий воздух. Он уже успел забыть осень, холод, дядины похороны, отъезд из Мен-Алена, все эти незамысловатые декорации, которыми была обставлена его вчерашняя жизнь. Он больше не думал об этом загадочном, столько раз оживающем перед его мысленным взором, а теперь погребенным в глубинах прошлого мамином лице. Сейчас оно снова, уже воочию возникнет перед ним. Мама! Нужно с ней поговорить… Узнать!… Узнать, наконец, на самом ли деле она, как они утверждают?.. А может, после безуспешной попытки покончить с собой, она приняла добровольное затворничество, чтобы прекратить сеять вокруг себя зло. Ведь достаточно одного взгляда ее голубых глаз… О, мамочка! Я твой сын, твой образ, твое подобие. Неужели, как и ты, я без вины виноват? Собака… я ее убил. И мой бедный дядя!… Все считают, что это несчастный случай, но это не так… По крайней мере, этот случай выходит за пределы ординарного. Это произошло потому, что в тот момент я его смертельно ненавидел. Точно так же, как ты, родная, ты могла ненавидеть… кого? Может, бабушку?.. А теперь мне достаточно в приливе гнева, например, пожелать чьей-либо смерти, чтобы спровоцировать катастрофу. Должен ли я в таком случае попросить, чтобы меня тайком от всех держали взаперти, как преступника или какое-то вредное для здоровья вещество, от которого исходит смертоносное излучение… О, мамочка!

Удобно устроившись на заднем сидении, Реми смотрел на незнакомый ему Париж; по мере того, как они удалялись от центра, город становился более пустынным, более хмурым и неприветливым. Не будь этого письма, он никогда бы не смог найти маму. Но значит, правда была более ужасной, разве не так?.. Если бы мама была сумасшедшей, просто сумасшедшей, разве ее прятали бы так тщательно? Разве осмелились бы ему сказать, что она умерла?.. А как они поступили с ним самим?.. Разве, ссылаясь на то, что он нуждается в уходе, вокруг него не возвели непреодолимые стены?.. А когда он начал ходить, выходить в город, сколько он нагнал на них страху!… Чтобы скрыть свое замешательство, отец то и дело в разговоре с ним опускал голову, отводил глаза… А Клементина стала какой-то взвинченной и боязливой. Если он в действительности унаследовал от мамы ее зловещий дар, тогда все очень просто объясняется… О, поскорее узнать!

Такси свернуло на улицу, по обе стороны которой тянулись виллы с маленькими садиками. По высоким стенам и толстым дверям уже издали можно было узнать клинику. Машина остановилась.

— Я ненадолго, — бросил Реми.

Он медленно продвигался вперед. Стены напомнили ему Мен-Ален, его детство, проведенное им в заточении. Он позвонил.

— Я хотел бы увидеться с доктором Вернуа.

И вот он уже следует за сторожем. Он осматривает корпуса, отделенные друг от друга лужайками. Когда-то мама тоже вошла через эту дверь. Может быть, он гуляла по этим аллеям. А в это самое время он вел роскошную жизнь калеки, жизнь без воспоминаний, без забот. Амнезия, как это удобно!

Он поднимается на крыльцо. Покрытый линолеумом коридор. Сторож стучит и исчезает. Лакированная дверь. Реми входит в кабинет, где остро пахнет мастикой. Он угадывает удивление на лицах доктора и сестры прежде, чем замечает их в свежем полумраке комнаты.

— Реми Вобер, — бормочет он.

Доктор встает из-за стола. Большой, грузный, строгий. Падающий из окна голубоватый свет холодно отражается на его щеках. Он испытывающе смотрит на Реми, как, должно быть, смотрел на маму. Тяжелый взгляд, привыкший прежде всего видеть то, что находится внутри тела.

— Я ожидал вашего отца, — говорит он. — Это он вас послал?

И так как Реми колеблется, он добавляет:

— Я огорчен, что так неуклюже сообщил ему эту новость по телефону…

Реми растерянно кивает головой.

— Примите мои соболезнования, мсье, — продолжает доктор. — Но, поверьте, для нее это лучше… К тому же, она не испытывала страданий… Не так ли?

Сестра мягким голосом спешит ответить:

— Абсолютно. Она угасла, не приходя в сознание.

И Реми удивляется, как он не падает, как до последнего сдерживает слезы. Вернуа, должно быть, не любит тратить время, чтобы останавливаться на ненужных деталях. Он бросает последний взгляд, который профессионально задерживается на его фигуре, оценивает пропорции головы, длину рук и кистей. Садится, что-то спрашивает, на машинке печатает ответы Реми.

— Вы, естественно, хотите ее видеть?

— Да.

— Берта, проводите, пожалуйста.

Реми идет рядом с Бертой по коридору. Ей около пятидесяти лет. Она маленькая, кругленькая, плотно сбитая. У нее вежливые, до предела мягкие глаза человека, сталкивающегося каждый день со страданием. Она ему кого-то напоминает. Она ему напоминает Мильзандье.

— Мадемуазель Берта Вошель? — тихо спрашивает он.

— Да… Откуда вы знаете?

— Я нашел в бумагах моего дяди ваше последнее письмо… Вы, должно быть, знаете, что с ним произошло?

Она сделала утвердительный жест.

— Вы ему часто писали?

— Раз или два раза в месяц. В последнее время почаще. Это зависело от состояния больной… Сюда.