Дурные дети Перестройки

Положив записку на стол с кружевной салфеточкой и хрустальной вазочкой с бабушкиными конфетами, он горько заплакал, принял двадцать таблеток феназепама и десять демидрола, запив их стаканом воды. Закатал рукав и, пока таблетки не подействовали, проставился полторашкой грамма герыча, после чего лёг умирать, наложив предварительно на себя руки, и вырубился.

На следующий день вечером бабушка вернулась с дачи. Внучек Артём в костюме так и лежал почти два дня без сознания, на её кровати, с наложенными руками, только описался и обкакался, но вроде бы живой. Все-таки его тренированный организм справился с катастрофической для нескольких человек дозой бадяженного герыча. Наверное, тот же механизм, как у людей, которые пьют яд по чуть-чуть и становятся не чувствительны к яду. Пришёл в себя Артём уже снова в сумасшедшем доме и долго потом не мог из него выкарабкаться.

* * *

Тем временем Нина, у которой дело явно склонялось к тридцатнику, нашла себе девятнадцатилетнего Костика. Накаченный парень сошёл со спортивной дороги и выбрал торч с Ниной. Утром он уходил вырубать, а вечером приносил к Нине ширево, чтобы она его ширнула, и ебал её.

Всё было бы хорошо, но у Костика нашли ВИЧ, и, мелькнув всего пару раз перед глазами, он, наслушавшись рассказов про Артёма, тоже решил выбрать суицид и внезапно для всех действительно повесился. Костику это удалось лучше, чем Артёму, и он отправился на тот свет без промежуточных остановок, освободив вакансию Нининого парня. Нина и Ира снова сдружились на волне общих тем и как-то обратно приблизили одинокого, периодически грызущего руку в психиатрическом застенке Артёма, съездили к нему на свидание и собрали передачу.

Ира, которая так и не нашла отца для своего ребёнка, особенно прониклась к Артёму, когда узнала, что он написал в предсмертной записке её имя, и стала иногда к нему приезжать. Артём снова увидел свет в конце туннеля и снова начал жить.

За всеми этими перипетиями прошло несколько лет, и из психушки освободились сначала Стенич, который сразу же с головой ушёл в разведение кактусов и больше ни с кем не общался, и главное – Мухин, который мгновенно возник у Нины на пороге, выломал дверь и ударил её несколько раз по лицу за то, что она мало его посещала и ебалась тут чёрт знает с кем. После чего Мухин вызвал тачку и силой увёз её к себе на Академическую. Жизнь снова завертелась.

* * *

Сначала она попала в больницу со сломанными рёбрами, потом со сломанной рукой, пальцы которой так правильно и не срослись, и большой палец был с тех пор неестественно оттопырен в сторону. Через пару лет она всё-таки сбежала от Мухина, и он удивительно быстро оставил её в покое сразу после того, как она первый раз в жизни вызвала на него ментов. Усталая и полуразрушенная, наркоманка за тридцать, Нина работала то в магазине промтоваров, то в супермаркете на кассе, но ни счастья, ни покоя не было и в помине. Понимала, что у её подруг появились дети, и пускай, может, и всё наперекосяк, но есть какая-то жизнь, а у неё – наркотики, Мухин и мама, тройной капкан, гепатит, хламидиоз, начинающийся цирроз. И в этот момент, как последний лучик заходящего солнца с картины Куинджи, словно из-под земли появился тосковавший и, как оказалось, любивший её все это время Дивнов, стоило ему один раз позвонить.

Только тогда Нина поняла, как он ей был на самом деле дорог, хотя раньше она обвиняла его во всём, что именно из-за него она потеряла работу на железной дороге, и именно он её подсадил на наркотики, а потом отдал монстру Мухину, который за семь лет изуродовал её душу и тело. У Дивнова на фоне любви к Нине сформировалось великолепное чувство вины, хотя он и от природы был робкий: не бил Нину, не кричал на неё в ответ. Она устраивала ему риторические истерики, чтобы проверять его на прочность и держать в тонусе. Дивнов это терпел с улыбкой и упорно всё, что зарабатывал, приносил ей и делил с ней все горести и печали поздненаркоманского быта.

А печалей у них двоих поднакопилось. У обоих были ВИЧ и гепатит, а у Нины к нему добавился уже запущенный цирроз печени. Она трижды пережила лечение венерических заболеваний, аборт и множественные переломы от избиений Мухина, которые начинали ныть зимой и когда её ломало без героина. Пару раз они вместе плакали от депрессии и отчаяния, и эта горечь цементировала их отношения не хуже добываемого Лёшей героина. Пока Нина была с Мухиным и другими, Дивнов, помимо того что торчал, тоже отсидел в тюрьме. Там немного заматерел и пообтёрся из совсем уж задрота. В авторитеты он так и не пробился, но всё-таки хотя бы не трясся теперь, когда с ним разговариваешь.

* * *

Нина была как местное радио, у неё всегда можно было узнать все новости, которые она собирала сразу из нескольких сарафанных сетей. Когда кто-нибудь умирал или садился, она всегда одна из первых была в курсе, что, как и почему.

– Прикинь, Мухина опять посадили, – рассказывает мне как-то Нина. – Как ты думаешь, сколько у Мухина квартира стоит? Он из тюрьмы мне обещает её отписать, у него мама умерла, и ему передачи носить некому.