Дурные приметы

— Тебе нельзя больше ходить в этой куртке, в этой шапочке... Тебе надо купить темные очки и сходить в парикмахерскую. Иначе дружки этого покойника опознают тебя мгновенно. Дадут показания. И все их слова будут иметь юридическую силу. Ты когда-нибудь привлекался к уголовной ответственности?

— Что?

— Тебя судили? Ты сидел?

— Ты что?!

— Виталик, давай договоримся... Я задаю вопросы, а ты отвечаешь. Ты задаешь — я отвечаю. А лишних слов мы с тобой произносить не будем. Не будем материться, вскрикивать, постанывать, попукивать... Договорились? Единственно, на что хватило Евлентьева, так это на слабый кивок.

— Отлично. Повторяю — ты сидел?

— Нет.

— И не привлекался?

— Нет. А почему обо всем этом ты спрашиваешь?

— В этом подъезде на перилах остались отпечатки твоих пальцев. Помнишь, какие там перила? Железные уголки, покрытые пластмассовой лентой. Вот на этой ленте все и отпечаталось. Хмыри, которые пристали к тебе, оказались не такими уж и дураками — они тут же блокировали лестничный пролет, а когда подъехала милиция, снять отпечатки с этих перил не составляло никакого труда. Теперь тебе нельзя вести себя плохо... Даже если попадешься на карманной краже, даже если украдешь бутылку водки из киоска и тебя задержат... Твои пальчики тут же скажут следователю, кто ты есть на самом деле.

— А кто я есть на самом деле? — спросил Евлентьев, даже не понимая собственного вопроса.

— Убийца, — негромко, без выражения произнес Самохин.

Евлентьев повернулся к нему и только сейчас заметил, что тот вряд ли спал в эту ночь. Щетина на подбородке, мешки под глазами, даже сама кожа лица выглядела усталой. Руки Самохина тяжело лежали на руле, на Евлентьева он почти не смотрел, и казалось, его больше интересовал костер у старушек, который наконец разгорелся, и слабое пламя принялось лизать пластмассовые бутылки из-под воды, из-под водки, из-под каких-то масел.

— А ну-ка дай сюда свое оружие! — сказал Самохин. И, взяв у недоумевающего Евлентьева черный цилиндрик, вышел из машины. Подойдя к костру, он бросил туда баллончик. Взрыв раздался, когда Самохин уже сидел в машине. Старушки вздрогнули, залопотали что-то по-своему, опасливо глядя на разбросанный костерок.

— Зачем? — спросил Евлентьев.

— Улика... Теперь, старик, тебе всю жизнь придется заниматься только одним — уничтожением улик. Ты будешь всю жизнь уничтожать их дома, на улице, в магазинах, постоянно и неустанно, постоянно и неустанно.

— Понял, — кивнул Евлентьев. У него было такое ощущение, будто прямо у ног вдруг неожиданно разверзлась темная пропасть, и он не может сделать назад даже шага, под ним осыпается земля, летят вниз мелкие камешки, а его ботинки уже скользят, скользят вниз.

— Не все ты понял, старик, не все... Я ведь тоже подзалетел.

— А ты почему?

— Я послал человека, а мой человек совершил убийство. Не за тем ли я его и посылал? Что мне отвечать господину, который живет в этом доме? Не думай не отвечай... Эти ребята берут меня за яйца, подвешивают к суку и спрашивают — кто убил? И уточняют, что висеть я буду долго-долго... Что мне им ответить, старик?

— Скажи, что твой человек здесь ни при чем.

— Правильно. Молодец. Мыслишь здраво. Я так и сказал.

— А они?

— Проверим, говорят.

— Что же делать?

— Ты помнишь, что мы отвечали на этот вопрос, когда пацанами были? Помнишь?

— Что-то не очень...

— Когда кто-то спрашивал, что делать, мы отвечали — пердеть и бегать. Очень точный ответ. Нам с тобой в ближайшее время и предстоит заняться именно этим.

— Похоже на то, — согласился Евлентьев, но неуверенно, без убежденности, будто все еще в чем-то сомневался, не до конца верил. Это его настроение сразу почувствовал Самохин.

— Да? — Он остро глянул на Евлентьева. — Тебе что-то непонятно? Послушай меня. Жизнь, которой ты наслаждался еще вчера, кончилась и больше не вернется.

Ты не сможешь торговать в электричках, потому что тебя опознают в первый же день. Не сможешь больше шататься по Белорусскому вокзалу, тебе придется подбирать другие станции метро, другие вокзалы, другие троллейбусные и трамвайные маршруты... Согласен?

— Похоже на то, — повторил Евлентьев. Его не оставляло ощущение, что Самохин говорит не главное. Да, он убедительно обрисовал положение, в котором оказался Евлентьев, все это так... Но лишь в том случае, если тот мужик действительно умер... И он спросил, ломая течение разговора:

— А отчего умер тот мужик?

— От удушья. Когда ему в глотку хлынула струя газа, он не мог продохнуть...

Какие-то спазмы наступили.

— Надо же...

— И еще, старик... Только два человека знают о том, что случилось. Ты и я.

Упаси тебя Боже сказать об этом кому-либо. Даже во сне не вздумай проболтаться.

Все это касается и меня. Лишь в этом случае у нас с тобой есть небольшая надежда подзадержаться на свободе. Согласен?

— Но ведь надо же на что-то жить?

— Об этом мы с тобой уже договорились. Все остается в силе. Кстати, вот пятьсот тысяч... Это твой вчерашний гонорар.