Дурочка

– Что колокол! У вас людям вон языки будто повырывали – молчат! – с горечью сказала тетка Харыта.

– Это сейчас молчат, – не успокаивалась молодуха. – Расскажи, отец Василий, как они раньше в церкви пели! – и к тетке Харыте повернулась, сама быстро-быстро рассказала: – На клиросе в четыре голоса пели, с регентом во главе, сорок человек! Дисканты, альты, тенора и басы – как в театре, – то ж какая красота была!

– Красота! – подтвердил отец Василий.

– Красота! – как эхо повторила молодуха. – А праздники как праздновали! – не могла угомониться. – На Крещение после службы к реке Подстёпке шли. Впереди батюшка наш, отец Василий, с золотым крестом идет, за ним – весь народ. Там посреди Подстёпки стоял крест, изо льда вырубленный, голубой. Сиял весь на солнце. У креста вырубали прорубь, и в той проруби народ купался. В мороз голые купались – и ничего. И больные купались, чтобы выздороветь. И выздоравливали… Вера потому что была!

– А сейчас где ж ваша вера? – спросила тетка Харыта сурово. – Кончилась?

– Нет, не кончилась, – прошептал батюшка.

– А не кончилась, так служи.

– Как служить, когда храма нет? – спросил.

– Как храма не стало, он и запил горькую. Раньше гребовал, – сказала молодуха.

– Где двое или трое соберутся во имя Мое, – там Я посреди них, – сказала тетка Харыта, пытливо на отца Василия глядела. – Где двое или трое соберутся во имя Его, там и церковь Его. Понял ли ты, батюшка?

– Понял, матушка, – отозвался.

– И не пей больше, батюшка, – строго, как мать, выговаривала тетка Харыта ему. – Ты здесь службу несешь, тебя здесь сам Господь поставил, – и зашептала в его ухо что-то.

Загорелся огонь в узких глазах отца Василия. Дослушал, из тележки встал:

– Спасибо, матушка…

– Так-то, батюшка, – ответила.

Стояла на костыльках в пыли.

– Теперь похристосываемся, – сказала.

Встал отец Василий на колени в пыль, чтобы вровень с теткой Харытой быть.

– Христос воскресе! – громко сказал, будто в церкви, чтоб весь народ услышал.

– Воистину воскресе! – улыбаясь, сказала тетка Харыта.

Глаза в глаза друг другу посмотрели. Расцеловались. Трижды.

– И со мной похристосывайся, тетечка! – попросила молодуха.

Тетка Харыта ее попытала:

– Как зовут тебя? И кто ты отцу Василию?

– Боканёвы мы, из подкулачников, – назвалась молодуха. – А отцу Василию я – дочь духовная… Марьей зовут.

Поцеловались.

15

Чистым сильным голосом запела Ганна:

Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ
И сущим во гробех живот даровав…

Посыпались в сумки детей хлеб да картошка. На шею Чарли надела баба свою гирлянду из лука. Сестрам вручила огромную тыкву: они втроем ее держали, обняв как живую, щечками к ней прижавшись.

Тетка Харыта стояла с иконкой в руках. Около нее выстроилась очередь из баб. Подходили к иконе, падали на колени, целовали. Перекрестясь, отходили. Давали тетке Харыте крашеные яйца. Та укладывала их в мешочек: осторожно складывала, чтоб не побились.

Воскресение Твое, Христе Спасе,
Ангелы поют на небесах,
А мы Тебя чистым сердцем славим на земли… –

пела Ганна, глядя с улыбкою на небеса, словно бы увидев там кого-то.

Люди стояли, слушали, на небеса украдкой посматривали: что там Ганна увидала?

– Глянь-ка! – сказал кто-то тихо. – Солнце играет…

Задрали головы.

Небо было синим-синим, будто его специально покрасили к празднику. И в нем, словно в чаше, крашеным яйцом солнце каталось туда-сюда: играло будто.

– Разойдись! Разойдись! – вдруг услышали чей-то грозный голос.

Расталкивая народ, шел к тетке Харыте крепкий мужчина в полувоенном френче, Председатель.

– Слушаете?! – радостно закричал он. – Вот вы и попались, голубчики, товарищи глухонемые, мои дорогие. Раз слушаете – значит, не глухие. Значит, и говорить умеете! Что и требовалось доказать. Не вышло у вас! Попались! Теперь слушайте меня! Теперь попробуйте не услышать! Сюда вас в пески сослали на перевоспитание, а вам здесь плохо? Глухими притворились! Уши песком засыпало? На север пошлю, кому здесь не нравится, там вам ухи-то прочистят: снежком ототрут, до кровушки! Слушайте, товарищи бывшие кулаки, что вам ваш Председатель скажет! Завтра все на колхозное поле, в степь! Буряков, Попов, Рогозин, – ткнул он пальцем в мужиков, – вы завтра на помидоры отправляйтесь, к Стасову хутору. Ясно? Я говорю: ясно?

Те молчали, смотрели на него не мигая, будто не слыша. Потом повернулись, ушли.

– Королева, Забирюченко, Бойко! На баштан завтра в Пологое Займище поедете, гарбузы сажать. Слышите? – поглядел на баб. Те посмотрели на него не мигая, повернулись, исчезли.

– Вы крестьяне или кто? – закричал чуть не плача. – Земля скоро как камень будет: зубами не угрызешь… Анна! – увидел бабу, что тыквы продавала. – Пшеничная Анна! Поведешь завтра баб на сахарный тростник, в пойму. Культура новая, надо освоить…

Пшеничная Анна, тыкву приладив к голове, как кувшин, мимо Председателя перегруженной ладьей проплыла не дыша. И не вижу будто тебя, и не слышу.