Дурочка (Ожидание гусеницы)

— Сколько открытий я мог бы сделать, отстранившись полностью от некоторых жизненных необходимостей и навязанных условностей! — мечтательно заметил он. — Ваша дочь обязательно талантлива, но в чем-то одном, поэтому остальные способности атрофированы. Невероятно талантлива, только это еще не проявилось, она еще… даже не куколка. Кстати! — встрепенулся профессор, — сказал о куколке и вспомнил… Вашей дочери нравится убивать. — Он помолчал, рассматривая что-то в саду, и опять встрепенулся: — Да, вспомнил — вы ведь работали в органах, если не ошибаюсь?

— А это здесь при чем? — вздрогнула Лукреция.

— Это ни при чем, это я о своем хотел… Вдруг стало казаться, что за мной следят. Странно, да? Когда был молод, часто говорил лишнее, но как-то списалось. А сейчас стал слышать шаги в доме, как будто кто-то ищет чего. Иногда слышу тихие разговоры, иногда гости двигают мебель. Хотел узнать, новые органы безопасности также повально следят за известными евреями, как и раньше?

Заметив растерянный взгляд Лукреции, Ционовский вздохнул:

— Ну, это я так, это уже не важно. Извините.

Он с трудом встал, несколько секунд устанавливал центр тяжести в перекосившемся теле, потом отпустил спинку кресла и осторожно двинулся к ступенькам. И — не поворачиваясь:

— Пусть Аглая меня проводит. Это ненадолго, я сделаю ей подарок.

Лукреция повесила Аглае на шею медальон с часиками, еще раз убедилась, что дочь правильно запомнила расположение большой и маленькой стрелки, когда нужно возвратиться домой, и смотрела потом из окна столовой, как дочка со стариком идут сквозь прореху в покосившемся заборе на участок Ционовского. Сам дом был ей не виден, но она помнила его — огромный, с причудливыми выступами и балконами, просто мечта привидений. Помнила и небольшую пристройку, снаружи похожую на сарай, в которую старик переселился лет пять назад, не в силах больше одолевать высокую лестницу с резными перилами.

Парочка передвигалась медленно. Профессор не опирался на плечо Аглаи, как это делала она сама три года назад, подвернув ногу и используя потом дочь вместо костыля. Он просто позволял ей поддерживать себя под руку, пару раз убрал перед Лайкой мешавшие проходить ветки сирени, и Лукреция сразу простила ему «дурочку» и это идиотское «нравится убивать». Она вспомнила почему-то, как Лайка до тринадцати лет могла на уроке в присутствии Ционовского присесть тут же, рядом со столом по-большому, и профессор каждый раз спокойно потом переходил с ней в другую комнату, отмахиваясь от панических извинений матери: — «Ерунда, мы заигрались в слова, девочка просто забылась и не успела добежать до клозэта .

Лукреция вдруг подумала, что Ционовский при большом размере тела (раньше он был тучен и вальяжен) совершенно не мешал своим присутствием. Уже через несколько минут после появления профессор странным образом становился незаметен в доме как родной старый шкаф, и — никаких советов, назиданий, замечаний. Проводил с Лайкой по пять часов подряд, и никогда ей не было так спокойно за дочь, как в эти пять часов по четвергам. С чего, спрашивается, он сегодня завелся?

Лайка опоздала на двенадцать минут, это было нормально, она частенько отвлекалась на всякую живность в траве и на деревьях, или на игры ветра с мелким мусором, и тогда застывала в созерцательном ступоре минут на десять. Дочка вбежала в дом и испугала Лукрецию. Такое выражение ее лица она видела только раз, когда Лайка обнаружила на трусиках кровь и пришла показать матери. Не испуг, не отвращение, а странное озарение было в лице дочери, как после познавательного шока.

— Что-то случилось? Что?.. Он тебя обидел?

— Нет, — Аглая установила дыхание после бега и посмотрела на свои ладони.

Тут Лукреция вспомнила о подарке и решила, что дочь его потеряла.

— Иди сюда, сядь, — она подвела дочь к дивану и усадила. — Что Ционовский? Он подарил тебе что-нибудь?

Аглая надолго задумалась. Потом так странно посмотрела в глаза матери, что та покрылась мурашками.

— Говори же!.. Что-то с профессором?

— Он сидит в кресле и спит… наверное. Сказал, что я не должна бояться смерти. Сказал, что я — самое прекрасное, что было в его жизни. Разве я живу в его жизни? Не в твоей?

Лукреция выдохнула и покачала головой.

— Старый маразматик. Ты живешь в своей жизни. А то, что ты красива… — Лукреция отвела глаза, — этого бояться надо, а не гордиться. Наверняка он имел в виду, что при общении с тобой узнал много нового о человеке вообще… Ладно! — она встрепенулась и тронула руку дочери. — Если не подарок, что тебя так удивило?

— Он сказал «на свете смерти нет», — Аглая выжидательно посмотрела на мать.

— Это все?.. — не удивилась Лукреция. — И что тут такого?

— «На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят». Представляешь? — с придыханием выдала Аглая.

— Ну сказал, и что с того?

Аглаю затрясло. Он стиснула руки и прошептала:

— «Мы все уже на берегу морском»!

— Лайка!.. — испугалась Лукреция. — Не надо так. Смотри на меня. Чего ты боишься?