Душа моя Павел

– Будешь… У тебя ведь никогда не было этого, да?

Павлик так покраснел, что ему показалось, у него сейчас кровь пойдет из носа. Да сговорились они все, что ли, его шпынять?

– А у меня было. – Она сорвала сухую травинку и посмотрела на него прямо, открыто, безо всякого смущения, и никаких следов слез на ее глазах не осталось, да и поверить было невозможно, чтобы эти сухие, прекрасные, враждебные глаза умели плакать.

– Ну и пусть было. И вообще, – бухнул Павлик, – мне это всё и не нужно вовсе.

– Врешь! – сказала Алена убежденно и стала перед его носом пальчиком водить из стороны в сторону. – Тебя сейчас любая помани, ты за ней побежишь. Ты же как тесто дрожжевое.

Павлику очень больно от этих жгучих и несправедливых слов сделалось, и Алена, похоже, это почувствовала. И еще сильнее рассердилась:

– Не заплачь! Губенками-то чего трясешь? Я тебе в мамки нанялась смотреть, как бы дитятко всяку гадость в рот себе не тащило? Или в сенную девушку для барчука?

«Эх, был бы я бригадиром, поговорила бы ты со мной так, – подумал Павлик тоскливо. – И эта профурсетка дворянская не посмела бы мне дерзить. Вот вы какие, девчонки, вы за властью тянетесь. А равенства и братства, как мы, вы не любите. Вам либо подчиняться, либо подчинять. Вы-то и есть настоящие несоветские», – понял он наконец главное.

– Я знаю, почему ты со мной не хочешь.

– Почему?

– Тебе прыщи мои не нравятся. Мне знаешь что Сыроед объяснил?

– Ну что еще?

– Что это у меня дифференциальный признак. Как у Леши Бешеного отсутствующий нос.

– Господи, какой же ты и правда еще дурачок, – вздохнула она, пожалев о своей раздражительности. – И дураков еще больших слушаешь. Ну что ты хочешь, чтобы я тебе доказала, что это не так?

– Хочу, – сказал Павлик тускло и опустил глаза.

– Хочет он. А это правда… – Алена помедлила. – Это правда, что Машка тебя в лазарет звала?

«Ты откуда знаешь?» – собрался было спросить Павлик, но промолчал. И вообще не стал ничего говорить.

– Ну да, ты же у нас благородный, не будешь честную девушку компрометировать.

Она пристально поглядела на Непомилуева, и странным, необычным, новым показался ему этот взгляд. Не было в нем ни прежней снисходительности, ни насмешки.

– Хорошо.

Павлик вспыхнул с головы до ног и едва не взлетел в небо прямо над двором.

– Но не здесь, не сейчас. Когда в Москву вернемся, – произнесла она скороговоркой. – Если только ты…

– Что?

– Если раньше с ней никуда не пойдешь, – молвила литовка холодно. – Или еще с кем-нибудь. А пока забудь, что я тебе сказала.

И ему снова послышался в ее речи легкий чужестранный акцент.

Девятнадцатое

– А вот вы говорите: Пушкин, Пушкин. Пушкин – наше всё, Пушкин – наше солнце, Пушкин – высший реалист, у каждого из нас есть свой Пушкин…

– И поэтому я меняю своего Пушкина на Федора Сологуба, которого у меня нет.

– Ладно, Гришка, не смешнее, чем дети, которые недоедают. А вот нет у нашего Пушкина всей правды.

– Да где ж ему?

– Ты не ерничай, а лучше скажи мне, где у него семьи многодетные? Онегин – один в семье ребенок, да еще не только у папы с мамой, а и у всей своей родни. Ленский один, Евгений из «Медного всадника» один. И Параша одна. В «Станционном смотрителе» Дуня Вырина одна, в «Метели» Марья Гавриловна и ее хахаль непутевый тоже единственные. И в «Барышне-крестьянке», и в «Капитанской дочке», и в «Пиковой даме»…

– И в «Руслане и Людмиле», и в «Сказке о царе Салтане». А в «Сказке о рыбаке и рыбке» вообще никаких детей нету, – подхватил Бокренок.

– Зато у царя Никиты аж целых сорок дочерей от разных жен, но без…

– Да ну вас, я с ними серьезно!.. – обиделся Сыроед.