Душа моя Павел

Он лежал на кровати злой как черт после очередных ста двадцати пяти грамм водки, сурово отмеренных ему новым бригадиром. В каком-то смысле лучше было вообще не пить, чем пить столько. Уж хотя бы на троих бутылку делил, черт такой. Это было прямое издевательство над организмом и самый верный путь к снижению производительности труда, но объяснить это Бодуэну было невозможно. Сыроед мечтал выпить еще, но где взять искомый напиток, не знал. Можно было попробовать уговорить продавщицу, но хитроумный, как Одиссей, Бодунов то ли ей приплачивал, то ли муж у нее был алкаш, то ли вообще никакого мужа не было, и всех мужиков она ненавидела, и говорить с этой дамой было бесполезно. И подкатывать к ней тоже. Ее даже идеологи, которые все умели, не смогли раскрутить. Не то что самогонку, а бражку в Анастасьине больше студентам не продавали. Тут уж, наверное, Леша Бешеный постарался, пригрозил милицию напустить. Но Сыроеду всё равно казалось, что Бодуэн затеял свою кампанию лично против него. Никаких прямых доказательств в пользу этой версии он предъявить не мог, ни с кем договориться на обмен ему не удавалось, потому что Гриша все обмены исключил и водку не выдавал, а самолично наливал за ужином с виртуозной точностью алкаша из продмаговской подворотни и с бессердечной неумолимостью врача-нарколога, как почему-то подумалось Эдику, хотя никаких наркологов он пока что не встречал. А сам Бодуэн, разливая, что-то насмешливо говорил про Хераскова и авгурски подмигивал Даниле, но Эдик решил, что бригадир таким образом изысканно ругается, прибегая к эвфемизмам и не нарушая никем не отмененный запрет. Вот если б можно было где-то раздобыть сифон и пропускать водку через него… Газированная она бы действовала эффективнее, и можно было бы улететь и со ста грамм, но какой сифон мог быть запеленгован в этих Богом забытых краях?

Рома Богач посоветовал ему взять клей «БФ» и дрелью его посверлить.

– Мы так в армии делали. А еще можно крем для обуви намазать на хлеб. Ставишь на солнце, а потом всё, что сверху остается, счищаешь и ешь. Кайф, забирает, однако.

– Откуда я тебе солнце тут возьму? – передернуло Сыроеда: до такого отчаяния он пока что не дошел.

– Молодой еще, – сказал Богач с сожалением, – в армии не служил – жизни не знаешь. Ну тогда малыми порциями из ложечки пей. Пэревирэно.

Сыроед попробовал так, но сколько-то расплескалось, пока наливал, и вообще, «это какой-то онани…» – хотел сказать он, но поглядел на Бокренка и осекся.

– Порнография, короче.

И Сыроед нес Пушкина. Так ему было легче. Пушкину всё равно, а Сыроеду легче. Темнело теперь в седьмом часу, вечера сделались долгими, и надо было как-то научиться коротать их на трезвую голову. Радио ловилось неважно, все кассеты переслушали, все споры переспорили, и всё уже осточертело, даже польская «Солидарность», которая всё больше расползалась, тучнела, наглела и требовала, чтобы власти ее признали, но Сыроеда и она теперь раздражала вместе с ее кичливыми активистами.

– Про Гринева сказано, что у его матери было девять детей и все, кроме одного, в младенчестве умерли, – подхватил тему Бокренок, которого, должно быть, крепко в свое время на экзамены натаскивали, и он ничего не забыл.

– А у капитана Миронова с его бабой почему не было? Или они там в своей крепости безопасные дни высчитывали? А у Дубровского, а у Троекурова?

– Жены рано померли.

– Просто так взяли и померли? И оба мужика второй раз не женились. Верю!

– А зачем жениться? У Троекурова целый гарем был пополняемый и куча детей дворовых.

– Гарем не в счет, – произнес Сыроед с суровой завистливостью. – Это явление проточное. Я про законных детей говорю. А Пушкину вашему просто надо для его собственных целей, чтобы в семье был один ребенок.

– Ну и что? – усмехнулся Бодуэн. – Нельзя разве?

– Нельзя!

– Почему?

– Да потому что в России между тем таких семей было меньше, чем сейчас многодетных, – загорячился Сыроед. – И это что, по-вашему, называется реализмом? И это энциклопедия русской жизни? Картина русского мира, да?

– Ну, положим, это ведь не только у Пушкина, – оторвался от очередного словаря Данила. – Чацкий и Софья тоже вроде бы единственные дети у своих родителей, по крайней мере опять же законные; Митрофанушка один, бедная Лиза одна, Мцыри один.

– Классицизм? – сообразил Бокренок. – Сентиментализм?

– Да нет, – задумался Данила. – Базаров один, Катерина из «Грозы» одна, Обломов один, Штольц, Ольга Ильинская – все одни, да и про братьев-сестричек Печорина или Чичикова ничего не слышно. И в «Ревизоре» у городничего единственная дочь упомянута.

– Ну вот! – обрадовался Сыроед. – А разве могло такое быть? Это же всё искусственно. Значит, врала наша хваленая русская литература? Где тут правда жизни? А где герои, а где строители, воины? И вообще, какого черта тратить столько сил, чтобы изображать таких ничтожеств, как Печорин или Онегин?

– А почему только русская? У Гамлета брат или сестра были?

– У Дон Кихота? – подключился Бокренок. – У Фауста?

– Значит, везде вранье?