Душа моя Павел

– Это если по старому стилю, – сказал Бокренок тоскливо и поежился. – А по нынешнему – только тридцать первого будет.

Все замолчали. Спать пора было ложиться. Завтра снова в поле. И только вечером – сто двадцать пять граммов и ни одним граммом больше. Бодуэн за этим строго следил. И делиться друг с другом не разрешал. И сколько еще таких дней? До Нового года здесь, что ли, и вправду сидеть?

Копалкин блюз

И прошла еще одна неделя. Теперь уже всем было понятно, что на факультете от них отреклись или в самом деле заключили секретный договор и тайно продали в колхозную неволю. Так долго студенты не работали на картошке никогда. Месяц, самое большее полтора. И в договоре между совхозом и факультетом это было написано. А дальше – учебные планы, списки литературы, преподаватели начинают возмущаться, учебная часть беспокоится, кафедры ропщут, ученый совет бьет тревогу, из Министерства каждый день звонят, на парткоме все заседания начинаются с одного вопроса: как там на картошке? Но в этот год пошло не так. Из-за Олимпиады, из-за войны в Афганистане, из-за Продовольственной программы, которую уже задумали в просторных кабинетах Госплана и ЦК, но еще не знали, как выполнять, затянулись сельхозработы по всей стране. Один Бодуэн был спокоен:

– Вы эту картошку как счастье потом вспоминать будете. А я их за каждый лишний день в десятерном размере платить заставлю. Они на нас разорятся, дураки.

Но даже этими посулами народ было не утешить. Не денег хотелось, а домой. И Павлику после Алениных невнятных слов и темных обещаний тоже больше всего этого хотелось, но ускорить возвращение он не мог.

А Бодуэн всё понимал и рассказывал свои сказки:

– Значит, так, судари и сударыни. Кому отдыхать, перекуривать – пожалуйте, рабочий день восемь часов – и отдыхайте. Но имейте в виду: всю свою зарплату вы проедаете, так что не получите ничего. Кому деньги охота зарабатывать – работайте и свое, обещаю, получите. Деньги в совхозе есть, и хорошие деньги, что б они там ни говорили. А тем более с таким урожаем. Трудиться будем на совесть и учет поведем честно, без обид, с коэффициентами за всё: за выходные, сверхурочные, сложные погодные, суточные, авральные. Даже за то, что на поле пешком ходим, а не на автобусе нас везут, за то, что воды горячей и сортиров нормальных нет, – посмотрел он на Богача, – за всё пусть платят. Неволить никого не стану, но деньги будут как в стройотряде. Я с совхозным бригадиром этот вопрос решу, а иначе мы в поле точно не выйдем.

– Послушают они тебя, как же… – сказал Роман ревниво: он никак не мог смириться с тем, что власть потерял и всякая шантрапа, непонятно к какой национальности относящаяся, им командует, а сама мысль, что можно было потребовать с совхоза деньги за отсутствующие в поле удобства, его окончательно добила.

– Никуда они не денутся, – усмехнулся Бодуэн. – А если что, я на них газету натравлю. Их надо бить их же оружием и никому не позволять над нами довлеть.

– Чего-чего не позволять? – встрепенулся Сыроед, как при поклевке, и прищурил глаза.

– Давить на нас не давать.

– Матчасть учи, профессор! – подсек Эдуард торжествующе. – Русский язык храни. Норму блюди. Довлеть и давить – это разные слова. И нельзя ни над кем довлеть. Правда, Рубчик?

– Довлеет дневи злоба его, – подтвердил Данила. – Эдичка прав. Довлеть – это значит «хватать, быть достаточным».

– Ну так довлеет тебе пятьдесят грамм каждый вечер, и не каплей больше! – рассердился Бодуэн.

– Граммов.

– А вот тут нет, – опроверг Данила. – Возможны оба варианта.

– Значит, так, – окончательно рассвирепел начальник. – Запомните вы оба, крючкотворы: бригадир всегда прав. Если бригадир не прав, смотри пункт первый.

– И этот скурвился, – вздохнул Сыроед. – Почему всякий дутик сержантом казаться хочет?

– Разговорчики! Оба посуду до конца работ моете.

И, заведенный, пошел ругаться с Лешей Бешеным. Тот поскрипел, покряхтел, пожаловался на свою зарплату, но возражать не стал и директора уговорил. Это с Романом можно было пререкаться, драться, а потом пить, обниматься и пьяного разводить, на Пашке-молодце верхом, как на кобыле, ездить, комсомольцев-добровольцев-ударников вспоминать, а с Бодуновым – за всё плати.

– Судились еврей с хохлом, – сказал Богач, насмешливо глядя в Лешину постную физиономию.

– И чего?

– Судье дали пять лет.

– Работай иди, – буркнул бригадир.