Душа моя Павел

– А я всё равно частушки люблю, – встрял Сыроед. – Мы их в Падчеварах сотни три записали. Хочьте, самую невинную исполню?

Лежит милая в гробу,
Я приладился, е…у.
Нравится, не нравится —
Спи, моя красавица.

Девчонка головой не повела, будто ее не касалось, не оскорбляло. К ней вообще никакая грязь не приставала. Тихонько напевала свое. Голосок у нее был негромкий, но точный. И глаза по-прежнему простуженные, синие. На фольклоре студентов вообще было немного, и жили они все в лагере, а эта одна нарочно напросилась в Анастасьино, чтобы ходить по домам и записывать старушек. Она иногда еще в царствование Романа отпрашивалась в поле, как свои походы по соседним деревням называла. У Ромы однажды спросили: почему он ее отпускает?

– Да вы чего? – удивился Богач. – Вы, кто у нее родители, знаете? Казенную «Волгу» видали? Сервелат жрали?

– Один раз только.

– А мне и раза хватило.

– Которые на черных «Волгах», тут не работают. Они сейчас на курортах догуливают.

– А вот эта здесь.

Бодуэн Люду тоже сельхозработами не обременял.

– Девочка единственная из нас, кто и тут наукой занимается. Пусть ходит. Ничего.

Павлик про фольклор ничего не знал, но он ему заранее представлялся делом скучным. Ходить по убогим деревенским домам, в которых не то что жить, а смотреть на них страшно, слушать бредни и жалобы отсталых старух – что могло быть тоскливее, и, значит, девочка, которой всё это нравилось, не могла не быть в душе такой же унылой и бесталанной. Да и выглядела она… Не то что с Аленой, даже с Маруськой, дворянкой бочкообразной, не сравнить. Хилая какая-то, не поймешь, в чем душа держится, в одном и том же бесполом комбинезоне, в сером платке, который никогда не снимала.

– Гриш, можно я завтра после обеда в Теменково схожу? Только там собаки. Пусть меня Эдик проводит.

«Ничего себе, он ее дразнит, а она его с собой зовет», – удивился Павлик.

– Не, – отозвался Сыроед. – Я их сам боюсь, твоих собак. Меня в детстве какая-то сука за попу цапнула.

– В Электроуглях? – спросил Бокренок сочувственно, а может быть, просто очень понравилось ему слово «Электроугли», и он при любом удобном случае его произносил. Он прежде думал, что это название советское, инфернальное, но Сыроед ему объяснил, что оно еще до революции возникло, когда иностранные фабриканты завод по производству электрических углей построили («Углей или угрей?» – засмеялся Бодуэн и стал лихорадочно соображать, как бы поинтереснее на эту тему сострить, но не успел ничего придумать), а Бокренок еще больше Электроугли зауважал и решил, что если с картошки вдруг живым вернется, то обязательно туда съездит и разузнает, что это за вещь такая – электроуголь, потому что никто не сумел ему разъяснить. Ни Эдик, в Электроуглях проживающий, ни Данила-мастер.

– Хрена! Меня в Углях каждая собака знала, – оборвал его раздумья Сыроед. – В Москве в вашей гребаной куснула. У тетки на «Автозаводской» возле Тюфелевых бань. А мне потом пятнадцать уколов в живот влепили.

– Так ведь сорок положено, – озаботился Данила.

– Недолечили, значит.

– И местом ошиблись.

– Может, сейчас не поздно добавить?

– Слушай, – испугался Бокренок. – А ты воды, случаем, не боишься?

– Боюсь, – ответил Сыроед сдавленно и в следующее мгновение метнулся как щука и ухватил Бокренка за палец.

Маленький Бокренок взвыл от боли и стукнул Сыроеда по голове словарем исландского языка, который читал Данила. «Взрослые парни, а дурачатся как второклассники», – подумал Непомилуев с нежностью.

– А чего? Я знаю случай, как человека ежик бешеный укусил, – сказал Дионисий. – А он прививку делать не стал, потому что пить после этого полгода нельзя.

– И что?

– Ничего. Помер мужик. Но перед этим медсестру укусил.

– Ужас какой, – пробормотал Сыроед. – Но я его так, блин, понимаю.

– Ты Пашку возьми, – посоветовал Люде Данила. – Он здоровый. Всех кобелей разгонит.

Люда повернулась к Павлику. Меньше всего ему хотелось идти в какое-то Теменково, которое неизвестно где находится, и о чем-то говорить с непонятной старушечьей Людой. Если бы его позвала Алена! Но она после их последнего разговора странным образом не приблизилась, а отдалилась от него, сделалась неприступна, смотрела в сторону, и если прежде ей было всё равно, что ее видят с Павликом и шепчутся за спиной, то теперь она как будто стала чего-то бояться, стесняться и, переломив себя, попросилась у Бодуэна на кухню. Павлик решил, что она делает это для отвода глаз, чтобы никто ни о чем не догадался, не узнал об их тайном договоре, и сам старался вести себя сдержанней.

Но если бы он только мог увидеть себя со стороны! Не проходила его любовная блажь, а только пуще и всем заметней становилась. Как самый настоящий дифференциальный признак.

– Пойдешь? – спросила Люда бесцветным голосом, глядя куда-то в сторону.

Фольклорная практика