Душа моя Павел

До Теменкова шли больше двух часов. Впереди Люда, позади Павлик. Никаких собак нигде не было, Непомилуев злился и думал о том, что еще придется в ночи идти назад. Ему хотелось поскорей вернуться к ребятам, которые совсем своими за эти дни стали. А Люда летела вперед. Она двигалась легко, яростно и упруго, потому что ей было нетрудно нести свое худенькое ущербное тело и она хотела как можно скорее унести его прочь от Анастасьина вместе с грузно ступающим вслед за ней Павлом. Но он всё равно шел и думал о другой. Он даже забыл, что идет вместе с Людой, забыл, куда идет и зачем, он снова чувствовал, что он один, и не замечал обращенного назад цепкого третьего женского глаза, который читал его нехитрую душу так же легко, как читал Павлушин отец следы на контрольной полосе. И взгляд этот с каждым шагом становился всё упрямее, капризнее и своевольней, а узкие губы что-то твердили просящее и требовательное одновременно, но Павлик ничего не слышал, не замечал и не предпринимал.

«Аленушка, литовочка моя драгоценная, – шептал он. – Дурочка ты, счастья своего не понимаешь. Прописки у меня московской нет. Да я тебе такое покажу, что никакая Москва не понадобится. Да ты знаешь, какая у нас там красота, люди какие и чувства! Уезжать никуда не захочешь».

Дорога шла теперь через поле, и идти по ней сделалось скучно и тяжело. Лесом шагать было куда как веселее, привычнее. Невидимое за облаками солнце клонилось к горизонту, воздух сгущался, насыщался зябкой влагой, Павлика немного знобило, и край поля плыл перед глазами, как берег моря в жаркий день, куда привозили на летние каникулы детей из Пятисотого.

– Устал, Пашенька?

– Нет.

– Зачем неправду говоришь? Я же вижу, что устал.

И снова шли, но теперь уже медленнее. Чуткая оказалась девушка, внимательная. Но Павлик как-то об этом не подумал, потому что про Алену все мысли были. Ах, напрасно она ему сказала: забудь меня, выкинь из головы, пока в Москву не вернемся! Да если б можно было так легко забыть то, о чем постоянно думаешь, то, с чем просыпаешься и засыпаешь. И вообще зря они так договорились. Шел бы он сейчас и шел со своей литовкой по полю, а больше ничего ему и вправду не надо… И как-то легче, когда про Алену думал, становилось. А сколько они так топали, он не знал, но точно не два часа, потому что давно должно было стемнеть, а всё не темнело.

Смеркаться стало, только когда подошли к висячему мосту. За неизвестной быстрой речкой дорога резко повернула направо, и впереди показалась деревушка. Дома в ней располагались вдоль единственной улицы и только с одной стороны, а с другой протекала река, за которой начинался высокий хвойный лес. Река, должно быть, поднялась после дождей и подтопила берег, и дома и деревья отражались в покойной коричневой воде. Посреди реки стояла лодка, из цельного дерева выдолбленная, и в ней рыбачок удил рыбу. Каждый дом не был похож на другой. Перед воротами – кусты рябины, черемухи, сирени, вкопаны лавочки, и старушки, как девочки, сидели на одной из них и тихо говорили друг с дружкой. «Интересно, – подумал Павлик, – когда люди маленькие, то они дружат девочки с девочками, а мальчики с мальчиками. И в старости опять то же самое». Только вот дедушек-мальчиков, кроме старичка-рыболова, Непомилуев не обнаружил, а девочки-бабушки посмотрели на вошедших испуганно, но потом заулыбались. Павлику это почему-то напомнило тканый ковер, висевший в его детстве в большой комнате, – единственную вещь, которую родители привезли в Пятисотый из прежней жизни.

«Странная какая-то деревня и река. Совсем ее не помню. Я же здесь летал, я всю эту местность на много километров видел. А эту реку – нет».

– И природа здесь совсем не такая. Северная, – добавил он уже вслух.

– А мы и пришли на север. Тут уже другая область, – пояснила Люда.

«Быть того не может, – подумал Павлик и вспомнил карту. – От Анастасьина до Калининской области как минимум километров шестьдесят».

– А это какая деревня?

– Хорошая.

– Понимаю, что хорошая. Как она называется?

– Так и называется, Пашенька, деревня Хорошая.

– Мы же в Теменково шли.

– Это я нарочно сказала, чтобы никто не знал, где мы.

– А зачем? – насторожился Павлик.

– Надо так. Ты деревню, Паша, любишь?

– Не знаю. Нет, наверное, – сказал Непомилуев, подумав.

– А почему?

– Скучно тут.

– Ску-учно? – протянула она. – А ты знаешь ее, чтобы так говорить? А я вот больше всего на свете люблю. И людей этих очень люблю. Люблю их жизнь, их говор, их привычки. Ромка ругается, почему мы-де должны картошку убирать, а они в своих огородах возятся. А кто пойдет убирать? Бабки пойдут? Дети-то почти все поразъехались. Они имеют право только своим хозяйством заниматься.

– И воровать тоже право имеют? – спросил Павлик о наболевшем.