Душа моя Павел

– Ага, погляжу я на вас, как вы копать не будете. Вы бы лучше, господа ревизионисты четырех мастей, спасибо сказали, что нас не каждый год в совхоз засылают. Вон в Средней Азии на хлопке вкалывают по три месяца и школьники, и студенты на всех курсах, да еще всё отравлено там. И ничего.

– Но мы-то у себя, – возразил Богач.

– Так ведь и они у себя, душа моя, – усмехнулся Сыроед. – Страна одна. Советская, как сказал бы с гордостью наш общий знакомый. А возбухать начнешь – выгонят взашей.

– Права не имеют. Любой суд на вашу сторону встанет, и вас восстановят.

Идеологи были люди практичные и мыслили структурно. А структуралисты, напротив, с идеями все и с тревогами.

– Сессию не сдашь, отыграются на тебе.

– А бояться ничего не надо. Учитесь, и никто вам ничего не сделает. Да еще половина препов поддержит, а особенно на нашем гнилом факультете.

– Почему это на гнилом? – запротестовал Бокренок – он любил филфак беззаветно и никому, кроме себя, не позволял его критиковать.

– Да потому что, – сказал Сыроед с досадой. – Я вот все эти дни думал, мужики, зачем они нас всё-таки сюда отправляют? Помощи от нас по большому счету никакой. Ну сколько мы там собираем? Леша Бешеный прав, проедаем больше. Проще солдатиков или зэков послать. Смычка между городом и деревней? Ерунда. Показать нам реальную якобы жизнь? Теплее, но не в этом дело.

Сыроед ожидал, что кто-нибудь спросит его, в чем, но никто ничего не спрашивал.

– А в том дело, чтобы каждый из нас, кто сюда приехал и мнит себя пупом земли, анекдоты рассказывает, частушки поет, Леню передразнивает, книжки не те читает и ходит с антисоветской рожей или делает старательно вид, что у него рожа советская, а сам грезит, как бы ему за границу поехать работать и рублей валютных привезти – а то они этого всего не видят и не знают, – так вот, чтобы каждый из нас понял, что в любой момент его могут услать, как Бродского, за Можай, и никто за тебя не вступится. Это форма угрозы, этакое мягкое запугивание, первое профилактическое предупреждение. И те, кто отказываются повиноваться…

– Я вас, мужики, не понимаю, – перебил его Бокренок. – Кто нам мешает? Они нам угрожают, мы – им. Их мало, нас много. Смотрите: сколько сейчас по району таких отрядов, как наш? А по области? А по всей стране? Это же революционная классика. Восстанет один, его поддержит другой, третий, а там цепная реакция, и целое движение пойдет от Кеника до Владика. Во Франции в шестьдесят восьмом всё тоже начиналось с ерунды. А кончилось баррикадами посреди Парижа. История, мужики, на наших глазах делается!

Глаза у Бокренка затуманились, поплыли. Он мечтательный был парень, хоть и вредный, как все мечтатели и страдальцы. Париж, баррикады, студенческие волнения, Латинский квартал, Марсельеза, вперед, дети родины…

– У нас тут Бородино рядом! – отрезал Данила.

Бокренок удивленно на него посмотрел: при чем тут Бородино? Разве что декабристов вспомнить?

– Значит, ты считаешь, Эжен, что ситуация назрела? – обрадовался Сыроед, и глаза его даже не заблестели, а сыто залоснились. – А тезисы подготовил? Телеграмму Аббе Эбану и Моше Даяну отстучал? Тетю Машу открывать магазин в пять тридцать утра обязал?

– Какую тетю Машу? – растерялся отличник.

– Классику, мальчик, читать надо не только по школьной программе, – ответил Сыроед назидательно и взял гитару. – Слышь, бугорок, а может, по поводу текущих событий удвоим сегодня дозу, а? А еще лучше утроим. А то я трезвый скучный, малодушный и компанию поддержать не могу. А вот как выпью, думаю, пора выступать. И вчера было не рано. И сегодня не поздно. И завтра в самый раз.

Бодуэн задумчиво посмотрел на Сыроеда:

– Правильно вопрос ставишь. Но поступим мы ровным счетом наоборот. С этого часа и до особого распоряжения в здешних Петушках и прилегающих к ним окрестностях вводится сухой закон. И постарайся уснуть в эту ночь, товарищ. А поэмка твоя – дрянь.

– Это еще почему? – напрягся Сыроед и заиграл желваками, как герой Василия Шукшина в авторском исполнении.

– А потому что не фиг пьянство на Руси воспевать. И кстати, про глагол «довлеть», – заметил Бодуэн с достоинством человека, проделавшего серьезную лингвистическую работу. – У Венички твоего там фразочка встречается на перегоне между Чухлинкой и Кусковом: «Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар».

– Quod licet Jovi…

– Ты тут мне своей эрудированностью не довлей! – рассердился бригадир. – Перед языком все равны. И чем талантливее, тем равней. И либо Веня твой, мудила грешный, русского языка не знает, либо он новую норму как классик типа узаконил.

Сыроед обиженно посмотрел на Бодуэна и, ни слова не говоря, ударил его головой в живот:

– Я за Веничку пасть порву.