Душа моя рваная — вся тебе (СИ)

Алеку двадцать пять, и он смотрит на спящую в его кровати Изабель. И он представить свою жизнь без нее не может. А она что-то бормочет, когда он ложится рядом, руками его обвивает и прижимается к его груди. Он любит ее совсем неправильной этой своей любовью; им дорога в Эдом заказана. Изабель спрашивает, почему он так долго, Изабель спрашивает, закрыл ли он дверь. А он гладит ее по голове, прижимая к себе ближе, и говорит, что все хорошо, что он будет рядом, когда она проснется, она может спокойно засыпать.

Она целует его лениво, губами к челюсти прижимаясь. Сонно бормочет, как сильно по нему скучала, просит обнять ее крепче. И на ней его рубашка, застегнутая всего на пару пуговиц, и она сама пахнет дымом от его сигарет, его кремом после бритья. Алек не думает, что происходящее между ними неправильно; Алек знает это, но все равно отказаться от нее не может. Он несет за нее ответственность. Она — его; что бы это ни значило, какое бы значение в себе ни несло.

========== 27 ==========

Кажется, Алек сходит с ума.

Нет, не кажется; он абсолютно точно скатывается в состояние, что так близко расположено от истерии. Руки трясутся не то от количество выпитого кофе, не то от количество пережитого. У него несколько глубоких шрамов на руках и на боку. Изабель повторяет, что война закончилась, гладит его по голове, будто ребенка, напуганного до смерти ночным кошмаром. У него нервы сдают, он слетает легко и со свистом; тянуть ее за собой не хочет. Тянуть ее за собой не имеет права. Он бьет чашки на кухне, когда больше не может терпеть, складывать все это в себе. Осколки тонкими полосками режут пальцы, ладони.

— Они мертвы, — со свистящим каким-то звуком, почти хлюпающим; она смотрит на него обеспокоенно. Лишь бы воздухом снова захлебываться не начал. — Они все мертвы. Я должен был их спасти. Я должен был умереть вместе с ними, в конце концов!

И голос по интонациям скачет и перескакивает, Изабель руки к брату тянет медленно и осторожно. Изабель больше не повторяет, что он бы не смог. Что он и так пытался. Джейс теперь не больше, чем воспоминания. Магнус — горсть праха. Искореженный труп Клэри рядом с разодранной ногтями и зубами глоткой Себастьяна смотрелся гармоничнее всего. У них от прошлого лишь они сами и битый, разломанный на части Саймон, у которого сил и желания приходить чаще, чем раз в пару месяцев, больше не хватает.

Алек тонет, Алек говорит сестре:

— Не подходи.

Повторяет раз за разом:

— Ты целая, а меня не трогай.

Если бы она не знала, что это все его стены, что это все его способы оградить ее и не делать больно, она бы давно решила, что он к ней чувствует омерзение через край, а больше ничего. У него осколок души вместе с Джейсом ушел, у него часть сознания за Магнусом двинулась. И она руками обвивает его заботливо, к себе прижимает, губами по челюсти, по щеке, по виску мажет ласково. Война, может, и закончилась, только ее брат никак не может отпустить. Ее брат мыслями циклит на этих событиях, снова и снова винит себя за смерти близких.

И те дни, когда он срывается, бьет чашки, в которых еще пару минут назад собирался наливать кофе, и начинает орать, — те дни еще хорошие. Намного хуже, когда он лежит часами в кровати после того, как проснулся, и обходит ванну стороной, банально не находя ни сил, ни желания, чтобы хотя бы побриться. Перед родителями Изабель давно не оправдывается; им достаточно того, что она не может оставить брата в таком состоянии. А те никогда вместе не приезжают, те видеть друг друга не хотят. Она умалчивает, что спит с ним в одной кровати, потому что так кошмары снятся ему чуть реже. Она умалчивает, что порой приходится уговорами затаскивать его в душ, а потом в нем что-то щелкает и он целует ее до исступления, вжимая в стенку душевой кабины. Она умалчивает, что ночами он сипит ей в шею, чтобы она убиралась, чтобы не смела вокруг него свою жизнь строить, чтобы жила, блядь, дальше; а он дальше не может. У него все отняли, все.

А потом затихает резко, ладони устраивая на ее теле совсем не по-братски, и выдыхает в ее кожу:

— Все, кроме тебя.

Изабель хочет забрать у него всю эту боль. И неважно, что сама она с такой бы не справилась. Она хочет забрать у него всю до последней капли, улыбнуться в последней раз как-то истерично ломано, подушками пальцев скользнув по его щеке, а потом просто вскрыв себе грудную клетку, если боль настолько безумная. Ей понять его удается трудно; она, дура, наверное, когда выдыхает ему в ответ:

— Если бы ты умер, я бы орала до сорванных связок, цеплялась за тебя. Просто лишилась бы рассудка, — и он ничего не отвечает, целует ее в шею как-то за гранью, как-то слишком самозабвенно. Там след останется, багровый. А Изабель может лишь шумно выдохнуть и крепче руками сжать его плечи и спину, когда он засыпать начинает.