Душа моя рваная — вся тебе (СИ)

В мыслях, в собственной гребанной голове, на подкорке блядского сознания он хочет только ее. Сверху, снизу, сзади, полностью раздетой или с чуть задранным платьем — без разницы как; лишь бы это была она, а не кто-то другой. Без исключений и поправок. Зато с осознанием того, что дрочки на собственное воображение просто недостаточно.

Ложь:

Она не сравнивает его ни с кем.

Правда:

Его руки лежат до дикости правильно, до сумасшествия верно. Он целует именно так, как надо. Сжимает, засосами метит, порывисто в себя вжимает и тот самый — нужный ей — темп находит. Перед самой собой признаться стыдно, что ей так ни с кем не было, кажется. Что все те, которых она не считает давно, с ним и рядом не встанут. Он выше них на пару строчек, на пару десятков строчек. И суть совсем не в том, что ей хочется выстанывать его имя, растягивая, доводя до исступления. Открытый, почти щенячий взгляд и поцелуй в щеку с явно выраженной заботой стоят куда больше.

Ложь:

Отказаться от этого просто.

Правда:

Кошмары сознание на части раздирают; повторять, что ее «всего лишь ранили» на рейде — провальная идея изначально. Он вслушивается в ее дыхание. Поверхностное, легкое, без резких свистов. Он за нее убьет; он за нее собственным животом на нож и до рукояти самой. Лишь бы дышала, лишь бы с утра проснулась и пальцами его пальцы уверенно сжала, без слов, без объяснений и каких-либо оправданий.

Ложь:

Грань между родственным и тем-самым-за-гранью все еще четко видна.

Правда:

Давать названия и определения нет никаких сил уже; Изабель целует его в щеку сонного, улыбается непроизвольно в ответ на все недовольные ворчания Алека. Это слишком опасно — растворяться в другом без права на восстановление. Себя потом не найти. Но когда он сгребает ее в объятия, а она может просто уткнуться носом ему в грудь, закрыть глаза и сделать пару вдохов-выдохов, все снова правильно. Все снова правильно из-за тихого «люблю тебя, Из» и почти беззвучного «и я тебя» в ответ.

========== 36 ==========

i.

Джейс непроизвольно улыбается, когда детские пальцы сжимают его указательный в кулаке. Джейс непроизвольно каким-то светом, каким-то безумным теплом пропитывается.

— Эй, парень, — тихо, чтобы не пугать едва проснувшегося ребенка, чтобы просто сохранить всю эту атмосферу: — я никому тебя в обиду не дам. И мама тебя любит. Я в этом уверен.

У «парня» взгляд осознанный, любопытный. А Джейс порой понять не может, почему тот почти не плачет. Почему тихо и спокойно ждет, когда его покормят, когда поменяют памперс. Лицо гримасой боли исказиться может, а плач все равно беззвучным выходит.

Джейс повторяет:

— Мама тебя очень сильно любит, — и тянет ребенка на руки, в лоб целует и ладонью по памперсу ведет, чтобы проверить, что могло разбудить того после минут пятнадцати сна. Точно не полный подгузник.

Надевает на того небольшую хлопковую шапочку и снова натыкается на внимательный взгляд светло-карих. И выдыхает как-то слишком надсадно.

О своем решении с шапкой не жалеет, когда находит Изабель, сидящей на балконе, с пачкой сигарет в одной руке, а пальцы другой заметно подрагивают, когда она отводит руку в сторону от лица, дым выпуская. Джейс прижимает к себе ребенка осторожно, в паре метров от нее останавливается.

— Иззи.

Бесполезно.

— Иззи, тебе нельзя.

Никакого эффекта.

— Из, он…

— Не называй меня так, Вэйланд, — у нее голос чуть хриплый, тон однотонно-раздражительный. — Просто не смей звучать как он.

И она не поворачивается к нему даже, она все так же продолжает курить. А Джейсу и не надо взглядом искать название на пачке, он и без того прекрасно знает, что именно за сигареты у нее в руках. Те самые. Те самые, не иначе.

Выдох.

Пауза.

— Покормишь?

Видит, как она губу закусывает. Как сигарету о край стеклянной банки, что вместо пепельницы, тушит. И куда-то себе под ноги смотрит, все так же продолжает сидеть на пороге балкона.

— Я не могу, Джейси. Совсем не могу. Он так на меня смотрит… Он слишком похож, я просто не могу.

Изабель совершенно не дергается, когда чувствует прикосновение ладони к плечу. Глаза зажмуривает и мотает головой отрицательно. Каждый раз через уговоры, каждый раз почти пыткой. И она совершенно понять не может, почему Джейс на нее орет матом, срывая голос, когда она говорит, что будет молоко сцеживать в бутылку — это одно и то же ведь.

Лишь чувствует, что он по плечу ее гладит. И хочется проклинать его за то идиотское решение жить с ней, не бросать ее ни при каких условиях, быть с ребенком. С ребенком, который никакого отношения не имеет к Джейсу, с ребенком, на которого она слишком остро реагирует. Потому что это ненормально, что ночами она беззвучно рыдает, слишком сильно прижимая сына к груди, а на утро снова не может даже смотреть на него.

Джейс не хочет играть грязно.

Джейс не хочет давить туда, куда нельзя.

И все равно говорит:

— Подумай, что бы сказал он, узнав, как ты ведешь себя с вашим сыном. С его сыном.