Душа так просится к тебе

Выяснилось, что весь Лопухинский и пол-Пречистенки были разбужены среди ночи револьверной пальбой. Из подворотен повыскакивали дворники, кто-то послал за квартальным, сбежались заспанные горожане, но, когда это войско столпилось у ворот дома тайного советника Анциферова, дом уже жарко и весело полыхал, выбрасывая из окон верхнего этажа рыжие языки пламени. С первого взгляда стало понятно, что его не потушить, и задача теперь заключалась в том, чтобы не дать заняться другим домам в переулке. Дворник из соседнего дома, отставной солдат Кузьма тем не менее успел совершить героический поступок, попавший во все газеты: облившись водой и накинув на голову полушубок, он кинулся в пылающий дом и выволок из него спящую мертвым сном горничную Анциферова Глашку. Добудиться Глашки в ту ночь так и не смогли: она не проснулась даже после того, как ее окатили водой, и благополучно почивала на коленях Кузьмы, назвавшемся женихом девушки, до окончания пожара. Обыватели помчались за ведрами, вскоре принеслась и пожарная команда Тверской части, которая начала поливать дом Анциферова, но уже через несколько минут провалилась пылающая крыша, и пожарные предпочли заняться домами по соседству.

К утру пожар потушили, от дома тайного советника остались лишь черные развалы обуглившихся бревен. Сюзон поспела как раз к тому моменту, когда из-под них извлекли обгоревший до неузнаваемости труп, на котором обнаружили черный от копоти золотой портсигар с вензелем Его Величества. По общему мнению, труп до пожара был Максимом Модестовичем Анциферовым. Сыскная бригада допросила проснувшуюся, наконец, Глашку, но та знать ничего не знала, ревела ревмя, уверяла «господ сыскарей», что крепкий сон у нее с младенчества, и взахлеб благодарила «геройского Кузьму Парфеныча» за спасение.

Выслушав доклад своей девушки, Анна изменилась в лице так, что Сюзон перепугалась до полусмерти:

— Анна Николаевна, что с вами?! Ну, помер и помер, царствие небесное, такой большой человек был… Оно, конечно, непонятно, что это за…

— Не «оно, конечно, непонятно», Сюзон, а «как странно», сколько можно объяснять… — автоматически произнесла Анна, переводя дыхание и с трудом приходя в себя. — Спасибо, ты свободна. И прошу никому не рассказывать об этом.

— Я, разумеется, не скажу, будьте покойны… Но ведь и без меня вся Москва про то языками чешет! То есть об этом разговаривает…

— Поговорят и перестанут. А ты все-таки молчи.

Вконец сбитая с толку Сюзон поспешила сделать реверанс и исчезнуть. Оставшись одна, Анна упала навзничь на кровать и разрыдалась.

«Господи праведный, Катя, Катя, зачем?.. Как же ты могла, девочка… Как могла такое… Боже, ведь это все из-за меня, зачем я ей рассказала, ведь она же сумасшедшая, она же дикая, она еще совсем ребенок… Гос-по-ди-и-и…»

Анна проплакала до темноты и, когда поднялась луна, забылась на неразобранной кровати тяжелым, беспокойным сном.

На похороны она не пошла, не видя в том никакого смысла, да пожалуй, это было бы и опасно. Московский сыск, справедливо подозревающий, что произошедшее — отнюдь не случайность, а намеренный умысел, усиленно занимался делом о безвременной и весьма странной кончине важного государственного лица. Горничную Глашку уже на следующий день вынудили сознаться, что накануне трагедии, вечером, к ней в гости заходил молодой человек, назвавшийся Иваном Красилиным, купцом из Харькова, — красивый, высокий, сероглазый, «вот прямо на французскую картинку похожий». Девушка, рыдая, покаялась в том, что познакомилась с «французской картинкой» случайно, в трактире, что молодой человек изобразил вселенскую страсть, поклялся в вечной и негасимой любви, пообещал сто рублей за одно только свидание, более того — показал эти сто рублей, и Глашка капитулировала, пригласив «харьковского купца» к себе в ту ночь, когда хозяина наверняка не должно бы быть дома. Отчего Анциферов очутился все-таки дома и без возражений дал себя зажарить, почему сама Глашка, так и не отработав ста рублей, уснула богатырским сном, а также кто такой Иван Красилин и куда он делся после пожара — ни Глашка, ни московский сыск ответить не могли. Следствие продолжалось, департамент, главой которого служил покойный, трясся в ожидании проверок, допросов, перетряхивания и полета голов с плеч. Москва гудела от разговоров и пересудов.

К Анне тоже приходил немолодой внимательный следователь. Он застал хозяйку в слезах и «полной буре чувств», довольно мягко проговорил с ней полчаса, выяснил, что покойный был частым гостем в этом доме, поинтересовался, не велись ли здесь разговоры государственного толка, выслушал возмущенную отповедь графини Грешневой по поводу того, что стены сей гостиной никогда не слыхали бесед серьезнее обсуждения последней театральной премьеры, поклонился и отбыл, — ни на минуту, кажется, Анне не поверив.