Душа так просится к тебе

Главное, самое главное то, что ее сумасшедшая сестренка со своим беглым каторжником уже далеко отсюда и в полной безопасности. Более того — никто, кажется, не знает, что ими совершено убийство Анциферова. Их даже не могут в этом заподозрить, поскольку никаких мотивов ни у Катерины, ни у Валета для того не имеется. «Слава богу, слава богу, слава богу…» — бесконечно, как молитву, шептала Анна. От этой волнами накатывающей на сердце радости какой-то пустяковой и никчемной стала мысль о собственной судьбе. Да, снова одна, снова без денег. И опять нужно ломать голову, как прожить, опять надо искать покровителя… Но это все житейская шелуха, а главное, самое главное — Катя жива и далеко отсюда. И — нет Анциферова! Второй раз в жизни Анна без всяких угрызений совести радовалась смерти человека. Первый был четыре года назад, когда все та же Катерина сожгла в запертом доме брата Сергея.

В сумерках, когда вся Москва пьяным-пьяна догуливала Пасху и с улицы доносились хмельные нестройные голоса, рев гармоник и бабьи взвизги, Анна сидела без огня и любовалась луной, которая снова всходила над крышами переулка золотой монетой, уже немного ущербной. Довольная Даша убирала со стола. Впервые за неделю ей удалось наконец как следует накормить барыню, и вся приготовленная «праздничная пишша» пошла впрок.

— Чаю изволите испить, барыня? У меня и куличи, и пироги, и пастила от Елисеева закуплена…

— Чуть позже… Даша, кажется, кто-то подъехал?

— Ваша правда. — Горничная, подбежав к окну, прислушалась. — Пойду открою. Принимать? Аль нет?

— Сначала доложи. — Анне не хотелось видеть никаких гостей.

— Слушаюсь. — Даша ушла.

Через некоторое время послышался короткий приглушенный разговор в передней, затем — Дашин возражающий голос, перебитый решительным мужским басом. Узнав его, Анна побледнела, поднялась с кресла, зачем-то неловко накинула на одно плечо шаль — и в комнату быстрыми шагами вошел полковник Газданов.

— Аня, Христос воскрес! — широко улыбаясь, произнес он, и Анна вдруг почувствовала, как незнакомо, больно у нее защемило сердце при виде этих черных глаз, жестких, ястребиных черт лица и высокой широкоплечей фигуры. — Я — прямо с корабля на бал! То есть с поезда к тебе! Прости, что без предупреждения, твоя Даша встала было в дверях, утверждает, что у тебя «непоколебимая ипохондрия», но я все равно прорвался! Потому что соскучился страшно! Что с тобой, отчего ты не принимаешь в такой день, ты больна? Аня! Почему ты плачешь? Я… настолько не вовремя?

— Прошу садиться, князь… Воистину воскрес… — Анна едва справлялась с дрожащими губами, отчаянно боясь лишь одного: грохнуться в обморок. — Вы… действительно несколько не вовремя…

— Аня! — Газданов и не подумал сесть, подойдя вплотную к Анне и внимательно, тревожно посмотрев в ее лицо. — Что случилось, я опять в чем-то провинился? Что это за «вы» снова между нами?! И как я мог тебя огорчить, если всего полчаса как в Москве?!

Анна, не отвечая, пристально смотрела в черные глаза стоящего перед ней мужчины. И решение пришло внезапно, ясное, спокойное, единственно правильное. Сразу же исчезла дрожь, растворилась подступающая к горлу дурнота. Глубоко вздохнув и удивившись про себя — как это она могла столько времени быть такой дурой, — Анна вытерла слезы, жестом пригласила Газданова подойти вместе с ней к столу и переставила свечу так, чтобы ее свет упал на кожаную папку. Газданов посмотрел на нее — и медленно перевел взгляд на Анну. Он не изменился в лице, лишь на мгновение ей показалось, что на жесткой, словно вылитой из меди скуле дрогнул желвак.

— Сядь, пожалуйста, Сандро, — спокойно попросила Анна, кладя ладонь на коричневый переплет с засохшими на нем пятнами крови. — Сядь, и я все расскажу тебе. Все как есть, и после этого мы расстанемся навсегда. Выслушай меня и, по возможности, не перебивай. Рассказ мой будет недолгим.

* * *

— Дмитри-ич… Дмитри-ич… Да просыпайся уже, Дмитрич, ну?!

Просыпаться не хотелось, и Владимир сердито замычал, зарывшись головой в подушку, но настойчивое шипение над самым ухом не прекратилось ни на миг. В конце концов пришлось сдаться и открыть глаза, потеряв всякую надежду остаться в осеннем теплом Крыму, на нагретом солнцем песке, у зеленоватых, мягко лижущих гальку волн. Сразу же оказалось, что он находится не на крымском побережье, а в своей квартире на Остоженке, что в открытое окно лезут зацветающие ветви вишни, что над этими ветвями — голубое безоблачное майское небо, которое заслоняет встрепанная голова Северьяна.

— Ты чего шипишь, дурак? — удивился Владимир, поднимаясь на локте. — Что стряслось? Который час? Манька, доброе утро… ты еще здесь?!

Последнее адресовалось худой и мосластой, молоденькой, донельзя растерянной проститутке, которую вчера на ночь глядя Северьян притащил в дом и которая сейчас стояла рядом с другом, кое-как, явно наспех, одетая, и смущенно теребила в пальцах расшитый стеклярусом ридикюльчик.

— Так что вот, ваша милость… Не успела вовремя оторваться-то, заснули мы под утро с Северьяном Дмитричем напрочь, просыпаемся — а у вас в кухне уж поют-с…