Душа так просится к тебе

Ничего не понявший Владимир перевел глаза на Северьяна. Тот, поймав взгляд друга, пожал плечами и дернул лохматой головой в сторону кухонной двери. Владимир машинально прислушался — и только сейчас сообразил, что в кухне в самом деле поют. Красивое, чуть приглушенное, очень знакомое ему контральто с чувством выводило:

Позарастали стежки-дорожки,
Где проходили милого ножки,
Позарастали мохом-травою,
Там, где гуляли, милый, с тобою…

— Наталья приехала?! — поразился Владимир.

Северьян уныло кивнул:

— Утром! С первым паровозом, чертова кукла, явилась… Пришла, плиту раскочегарила, оторва, самовар поставила, поет вон…

— Так в первый раз, что ли? — растерянно спросил Владимир.

В случившемся действительно не было ничего особенного: за зимний сезон Наташка не однажды являлась из имения с отчетом о текущих делах и жалобами на отбивающегося от рук Ваньку. Она не забывала привозить корзины, полные домашней снеди, на которую Черменский с Северьяном набрасывались как на манну небесную. Северьян во время этих приездов «зазнобы» ходил весьма довольный: они с Натальей давно перестали прятаться по углам и, несмотря на категорический отказ Северьяна венчаться, уже считались в Раздольном людьми семейными. Наташка, впрочем, на законном браке не настаивала, по-прежнему называла Северьяна на «вы» и «благодетелем» и безропотно жила в имении всю зиму на положении соломенной вдовы. Изредка наезжая в Москву, она успевала за пару дней отскрести холостяцкую квартиру Черменского, перестирать гору белья, наготовить еды на полк солдат и осторожно дать понять, что и она, и Ванька-балбес, отцовской милости не стоящий, и едва таскающий ноги Фролыч ждут не дождутся возвращения хозяев. «Весной к пахоте вернемся, Наталья», — клятвенно обещал Владимир.

— Дмитрич, что делать-то?! — трагическим шепотом воззвал Северьян. — Кто ж знал, что Наташка заявится нынче?! Куда вот я теперь Маньку дену? Мимо кухни-то ее никаким крюком не выпроводишь, все едино видно будет… Не в окно ж кидать, застрянет еще! Ой, крику, поди, будет… Оно ж, бабьё, всё без понятья в таких-то делах…

Положение казалось отчаянным. Владимир, вскочив, подошел к окну и сразу же понял, что выпроводить Маньку через него в самом деле не удастся: мало того что прыгать со второго этажа было высоко, так еще и прямо под окнами джунглями разрослась молодая крапива.

— Северьян Дмитрич, я под кровать заховаться могу, — тихо предложила Манька. — А как ваша супруга хоть на минутку из дому вывернется, я тут и шмыгну…

— Некуда ей выворачиваться, дура, — с досадой возразил Северьян. — До ночи, что ль, под кроватью проваляешься?.. Тьфу, грехи наши тяжкие, и надо ж было вляпаться на старости лет… Дмитрич, слушай, а давай я ее тебе оставлю, а?..

— Чего?!.

— Дмитри-ич! Ну что тебе стоит-то?! — взмолился почуявший выход Северьян. — С тебя у Натальи спрос какой?! Не ейное дело думать, кого барин себе с улицы водит! Она и рта не откроет даже, я наверное говорю! Счас давай я Маньку-то у тебя посажу, а сам на кухню, как порядочный, вылезу, а вы чуть попозжей выгребайтесь вдвоем мимо нас — и всего-то делов…

— Да иди ты к чёрту, болван!.. — возмутился было Черменский, однако тут же понял, что это, кажется, действительно единственный выход из положения. Но до чего, черт возьми, глупо получается…

— Как ты мне надоел со своими девками, право! — в сердцах выругался он. — Сколько раз говорил: — Не води сюда, сам у них оставайся, коли нужда! Я сюда хоть одну приводил?! Ну, скажи, сукин сын, — приводил?! Нет! А твои дивизиями маршируют! Если еще хоть одну шалаву мне прятать придется…

— Дмитрич, вот ей-богу, не буду больше! — Северьян вскочил и кинулся за дверь, напоследок бросив: — Манька, сиди, лахудра! Через полчаса вылазьте с Дмитричем!

Дверь захлопнулась. Сквозняк качнул ветку вишни за открытым окном, и на пол упало несколько белых лепестков. Черменский сердито посмотрел на ни в чем не повинную Маньку. Та тяжко вздохнула, пожала худыми плечами, примостилась на краешке смятой постели и деликатно отвернулась, ковыряя в носу, когда Владимир начал одеваться.

Через полчаса Черменский, толкая впереди себя сопящую проститутку, вошел в кухню. Северьян, паршивец, чин чинарем сидел за столом у самовара и солидно тянул из блюдца дымящийся чай. На столе стояло необъятных размеров блюдо с привезенными Натальей слегка помятыми в дороге пирогами, а сама Наталья крутилась у плиты. Даже со спины было заметно, как она располнела за зиму, и немудрено: Наташкиному животу насчитывалось уже полных пять месяцев.

— Доброго утра, Владимир Дмитрич, — с улыбкой поздоровалась она, поворачиваясь от плиты и закалывая на затылке размотавшуюся рыжую косу. При виде Маньки выражение Наташкиного лица осталось безмятежным. — И вам, барышня, здравствуйте. Чаю испить изволите?

— Благодарствуйте, дома выпью… — пролепетала Манька, пулей выскакивая в сени. Владимир едва успел сунуть ей ридикюль с честно заработанным полтинником.