Душа так просится к тебе

— Это ты пойми, дурак, что сейчас теряешь одну из лучших женщин в России! И, видит бог, будешь жалеть об этом до конца дней своих! И не говори потом, что я не пытался тебя удержать!

Сандро поднял голову. Коротко сверкнул из темноты глазами. Хотел было что-то ответить, но не стал и молча, быстро вышел из комнаты. Черменский с размаху сел на развороченную постель, снова потянулся за папиросами, проворчав сквозь зубы: «С-собачий сын…»

— Лихо ты с ним, Дмитрич! — Северьян спустил с полатей босые пятки и, спрыгнув вниз, бесшумно прошелся по комнате. — Ажник меня мороз по хребту продрал, лежу и думаю себе: вот-вот мордобой начнется, а на Пасху все ж таки грех… — Он остановился прямо перед Владимиром и медленно, без улыбки произнес: — Вот нашелся бы добрый человек да тебя самого эдак-то к Софье отправил, — уж я бы за его здоровье во-от такую свечу в церкви воткнул!

— Замолчи, — отрывисто велел Черменский. Повалился навзничь на постель и закрыл глаза.

Через две недели он провожал на вокзале Газданова и Анну, уезжавших за границу. Оба они показались Черменскому больше растерянными, чем счастливыми, Анна плакала не скрываясь и упрашивала Владимира: «Умоляю вас, Володя, что бы ни случилось, не оставьте Софью! Она любит вас, поверьте, но я ничего не могу более сделать для вас обоих! Вообразите, она хотела ехать провожать меня до поезда, но, узнав, что здесь будете вы, отказалась напрочь! С ней нет никакой возможности спорить! Потерпите еще немного, у меня предчувствие, что вскорости это как-то разрешится…»

Владимир, разумеется, пообещал, что потерпит, не оставит и так далее. Но внутри его кто-то уставший и разуверившийся безнадежно шептал о том, что ничего не исправить и не возвратить, и что без такого верного союзника, как графиня Анна, ему вовсе не на что рассчитывать. Анна в самом деле сделала что могла… и ждать было больше нечего. А в Раздольном уже поспела земля, в голубом, как промытое стекло, небе звенят жаворонки, и кони ищут молодую траву на холмах, и все деревни вышли в поле, босые мужики идут за сохами и боронами, и… Права Наташка, и Северьян уже измучился совсем, не отвези его сейчас в Раздольное — чего доброго, сорвется по старой памяти бродяжить в Крым, и Фролыч доживает последние свои дни и боится помереть, не увидев молодого барина… Нужно ехать.

Владимир встал из-за стола. Вздохнул, потянулся до хруста и, глядя через плечо насторожившегося Северьяна в открытое окно, за которым качались белопенные ветви вишен, проговорил:

— Дождись Натальи, и начинайте укладываться. Я схожу в редакцию… вечером поедем.

— Дмитрич, может, погодим еще?.. — помолчав, осторожно спросил Северьян.

— Чего годить? Сам мне уже всю душу вымотал… Собирайся. Пора. Землю упустим. — Черменский сдернул с вешалки куртку и, не оглядываясь, вышел за дверь.

* * *

— Пускай погибну я, но прежде
Я в ослепительной надежде
Блаженство новое зову-у-у…

— Отлично, Соня, прекрасно! Теперь я вижу, что так правильно! Оставляем это фортиссимо, и более — нигде до конца арии! — Половцев взбежал на авансцену так стремительно, словно ему было не сорок пять, а восемнадцать лет.

Софья, едва успевшая перевести дыхание, широко улыбнулась и протянула руку:

— Ну вот, я же говорила! Я чувствую, что так лучше!

— Ура безошибочным чувствам лучшей сопрано России! — провозгласил из партера «Онегин» — Ваня Быков, тридцатилетний бас, найденный Половцевым в церковном хоре города Гданьска полгода назад. Глядя на него, Софья в который раз с беспокойством подумала об ограниченных возможностях театрального гримера, которому предстояло перед спектаклем превратить этого атамана Кудеяра с косой саженью в плечах и носом, напоминающим идеальной формы картофелину, в скучающего, пресыщенного жизнью аристократа. Но старый гример Сидорыч, переманенный Половцевым из Мариинки, бодро успокаивал и Софью, и самого «Онегина»: «Не волнуйтесь, господа артисты, я из волжского грузчика графа Альмавиву делал так, что комар носа не подтачивал! Фигура вполне мужеская имеется, а все остальное — дело ремесла!»

Софья с Иваном лишь вздыхали и тревожно переглядывались: приходилось верить Сидорычу на слово.

К Ваниному голосу присоединились и другие, перешедшие в смех и аплодисменты. Вся труппа «Домашней оперы» собралась сегодня в зале — несмотря на то, что репетировать должны были лишь Татьяна, Онегин и Гремин. Софья уже привыкла к тому, что тут живо и искренне интересуются не только своей партией, но и успехом всего спектакля. «Домашняя опера» напоминала ей театр «Семь цветов Неаполя» синьоры Росси: здесь, как и там, труппа была молодой, легкомысленной, смешливой и очень талантливой — талантливой настолько, что никто не завидовал успехам другого. А может, Половцев просто умел выбирать людей. Во всяком случае, когда Софья осторожно спросила Любу Стрепетову, колоратурное сопрано, толстенькую веселую блондинку, не думала ли она сама попробовать Татьяну, та лишь беспечно рассмеялась: