Душа змея

– Ну и зачем тогда все это?

– Потому что, мой друг Горацио[3], – к Шекспиру у иномирцев было совершенно особенное отношение: из всей человеческой истории он стал одним из тех немногих, кого они считали почти за своего, – за тысячу лет неизбежно становится очень-очень, ну просто невыносимо… – Лавр сделал театральную паузу, склонился к Николе и доверительно громко шепнул: – Скучно. И любой повод делается хорош.

Интермедия

В обоих мирах большие беды пришли с моря. Самая первая – здесь, в родном мире Николы, – случилась еще до его рождения: явилась степенно, неотвратимо, не таясь, и не было ей никакого дела до горстки тех, кто пытался противиться.

Николин отец звал ее иначе – экологической катастрофой.

Морская вода сделалась зеленой и желтой от разросшихся водорослей, а после – мертвой; яд незаметно растекся по тонким венам планеты, отравил в первую очередь самых маленьких, незаметных рыбешек, затем тех, кто питался ими, а потом следующих и следующих в этой вечной цепочке. Дожди тоже сдались и стали нести гибель. Кожа – под чешуей ли, мехом или тканью защитной куртки – покрывалась незаживающими язвами. Океан долго безропотно брал все это – химикаты, отходы, всевозможную отраву, – но и вернул щедро. Сполна.

Слово «чистота» приобрело совсем иной смысл. Оно больше не означало вытертую поверхность кухонной плиты или белизну отглаженного воротничка рубашки. Чистота стала смыслом, спасением, надеждой. Они все грезили тогда ею, бредили, делали все, чтобы опять стало чисто – достаточно чисто для того, чтобы вновь можно было жить. Сооружения, станции, фильтры. Но куда деть грязь, накопленную за десятилетия, расползшуюся по планете, затаившуюся в самых укромных уголках? Ее закапывали – и земля гибла; жгли – и воздух делался ядовитым; топили – и вода становилась отравленной. Все казалось безвыходным.

Пока не пришли «Спасители».