Душегуб

Все трое вошли в дом. Миновав крохотную прихожую, Нексин оказался в просторной гостиной, она же, судя по тому, что вдоль одной из стен был буфет с посудой, мойка и газовая плита, служила кухней. В помещении царили идеальная чистота и порядок, несколько тяжел был воздух, в котором сильно ощущался запах лекарств, используемых сердечниками или как успокоительное. За большим круглым столом, посредине столешницы которого стоял электрический самовар, сахарница и корзинка с печеньем, сидела лет трех-четырех девочка и рисовала в альбоме цветными карандашами. Светленькая, с двумя короткими косичками, в которые были вплетены красные ленты, она вежливо, но равнодушно поздоровалась и продолжила свое занятие, привыкшая, видимо, что из-за последних событий сюда приходило много взрослых и посторонних. Теща Кишкелса предложила Нексину с Сизовой присесть и выпить чаю. Нексин отказался, соврав, что только пообедал. Сизова сказала, что не может долго оставаться. В это время открылась одна из двух дверей, выходивших в другие комнаты, и на пороге появился мальчик постарше — лет семи. Он, как и сестра, был тоже белобрыс, аккуратно одет: на нем были темные брюки и свитер, резко контрастирующие с бело-розовой кожей круглого лица, выражение его было страдальческое, глаза мокрые, и под ними синие припухшие круги от частого вытирания слез. Он молчал, разглядывая пристально, как показалось Нексину, новых людей. Наконец, бабушка сказала ему, что скоро освободится, а пока пусть посидит у себя. Мальчик закрыл за собой дверь; теща Кишкелса сказала, что внук уже все понимает, к тому же сильно впечатлительный, поэтому ему не следует присутствовать при разговоре взрослых. Она стала рассказывать Нексину о том, что слышала от своего зятя в последние дни. Во многом повторяла из того, что уже успел от нее услышать Нексин, но с подробностями, которые, похоже, сама и выдумала; пару раз ее была даже вынуждена останавливать Сизова. Нексин слушал не перебивая. Когда теща Кишкелса закончила свой рассказ, Нексин попросил Сизову за нее изложить все на бумаге на его имя. Сизова попросила у девочки из альбома чистый лист и стала писать очень старательно, почерком крупным, как у школьницы, изредка поглядывая на Нексина настороженными глазами, в которых был и испуг оттого, что стала невольным свидетелем чужого разговора, и обычное житейское любопытство: что будет дальше?..

Теща Кишкелса все то время, пока писалось заявление, молча стояла за спиной Сизовой, внимательно всматриваясь в текст. На лице старухи было выражение удовлетворенности и даже торжества от происходящего.

Нексин не мешал им; ему в какой-то момент показалось, что такое уже происходило с ним, точно так же у кого-то в доме, при похожих обстоятельствах, однако не стал напрягаться памятью: где, когда? Знал, что так могло быть, потому что брал подобные заявления и у себя в кабинете обкома, и на производствах; и всегда его удивляла вера и наивность писавших о личном, наболевшем, ожидавших какую-то справедливость. Нексин в таких случаях подтверждал пишущим и заявителям, что приложит все усилия, чтобы разобраться в том или другом деле. Иной раз даже решал вопросы в пользу заявителей, но тогда не упускал возможности выдать это за свою особую заботу и заслугу, чтобы его похвалили, а некоторым так и прямо говорил, что могут обратиться с благодарственным письмом к его руководству. В этом было проявление того, что теперь принято называть в современном обществе умеренной любовью к ближнему со стороны власти, что на самом деле есть просто «упражнение политиков в порядочности и милосердии, которое они делают с задней мыслью — приобретения влияния»[5].

Вот и теперь, как только Сизова кончила писать, а теща Кишкелса перечитала и подтвердила, что с ее слов написано верно, и расписалась, Нексин сказал, что немедленно даст ход заявлению, сделает все от него зависящее, чтобы разобраться с безобразиями в лесхозе и нарушителями; он обязательно наведет порядок; семья же Кишкелс может быть в нем абсолютно уверена. Нексин свернул трубочкой лист, попрощался со всеми и ушел.

К себе в контору Нексин шел быстро, но не потому, что хотел поспеть в столовую — время обеда давно прошло, короткий зимний день, тускнея в кисее сумерек, был почти на исходе, — но, чтобы вызвать Резника с Варкентиным и устроить им показную выволочку. Сам он был причастен не менее главного инженера и мастера к печальным событиям с Кишкелсом, которому ради мнимого благополучия с производственным травматизмом не оказали должную медицинскую помощь. Но после неожиданного поворота событий, Нексин, имея на свое имя заявление от тещи пострадавшего, считал сейчас и себя чуть ли не потерпевшим и имеющим все права на возмездие и справедливость. В этом он не отличался от тех, о ком принято говорить в пословице: «Громче всего говорят о грехах те, которые за собой и больше чувствуют».

Войдя в приемную, Нексин с ходу сказал Борец, чтобы немедленно вызвала Резника и Варкентина.