Душекрад

Лакей беспрепятственно сбежал по лестнице вниз и кинулся влево, по аллее, а Герман — за ним. Затем беглец свернул на какую-то малозаметную тропинку, проломился через кусты сирени, перебежал через какой-то декоративный мосток, за которым, кажется, княжеский парк переходил уже в лес, и побежал, виляя между деревьями и норовя скрыться из виду. Герман понял, что начинает задыхаться и долго такого темпа не выдержит. Где-то позади него слышалось хриплое дыхание и приглушенные ругательства, кто-то еще из полицейских бросился за лакеем, но надежды на них было мало. Если Герман его не догонит, то он уйдет.

То, что он сделал в следующую секунду, было жестом полнейшего отчаяния. Одним движением Герман рванул из кармана странный револьвер направил его в удаляющуюся спину беглеца и нажал на спусковой крючок. Он был абсолютно уверен, что ничего не случилось. И ошибся.

Едва он нажал на спуск, из дула револьвера ударил яркий зеленый луч и впился в темя беглеца всего за секунду до того, как тот уже скрылся бы за дубовым стволом. Тот отчаянно вскрикнул, схватился за голову, рухнул на колени, затем пригнул голову к земле и громко застонал, словно раненный. Герман в три прыжка преодолел отделявшее его от лакея расстояние, схватил его за ворот ливреи, тряхнул, но тот повис в его руках, тихо скуля.

«А что если помрет?» — промелькнула у него в голове паническая мысль. Дело вышло бы очень скверное. Пожалуй, в таком случае утаить шило в мешке не удалось бы, пришлось бы рассказывать и о таинственном пистолете, и о вечере в доме чиновника Румянова… много, в общем, пришлось бы рассказывать.

Однако молодой лакей, кажется, умирать пока не собирался. Его лицо скривилось, губы дрожали, голова то и дело моталась из стороны в сторону, но на предсмертную агонию это не походило — во всяком случае, на дилетантский взгляд Германа. Больше он был похож на человека, которого поразил резкий и сильный приступ головной боли.

За спиной у Германа послышалось сопение и топот сапог, а затем на поляну вылетели трое запыхавшихся городовых и бросились к лежащему на земле лакею.

— Эй, осторожнее! — прикрикнул на них Герман. — Ему плохо. Давайте, берем и несем его в дом.

Городовые и не подумали не слушаться странного человека в штатском, двое из них взяли обмякшего стонущего лакея за ноги, Герман и третий городовой подхватили под плечи, и в таком-то видели доставили в гостиную по соседству с кабинетом, где лежал покойник.

— Что это было, Брагинский? — осведомился ротмистр, едва задержанного уложили на диван. — Куда он бежал? Почему вы за ним погнались?

— Он странно себя вел, — ответил Герман. — Похоже, мы чем-то его напугали. Впрочем, сейчас, наверное, сам все расскажет.

Возле задержанного принялся хлопотать доктор. Он попросил холодной воды, сделал из полотенца компресс, померял пульс, послушал дыхание, заглянул в глаза.

— Что-то странное, — пробормотал он. — Не апоплексический ли удар? Впрочем, у такого молодца да в такие годы… Ты, голубчик, говорить можешь?

— Могу… — простонал лакей. — Но не чувствую… почему не чувствую?..

— Чего ты не чувствуешь, сахарный мой? Ручек? Ножек? Черт, в самом деле на удар смахивает.

— Я господина своего не чувствую, — проговорил лакей с полным отчаянием в голосе. — Совсем не чувствую.

— Ну, голубчик мой, это нормально, — проворковал доктор. — Господин твой преставился, наследник пока что не объявлен, так что конечно ты его не чувству…

— Нет! — возопил вдруг слуга, попытавшись присесть и странно вращая глазами. — Не именно князя! Я совсем господина не чувствую! Так раньше никогда… Как будто у меня его нет… это… так нельзя! Я не хочу!

Он дернулся, порываясь вскочить, но цепкие пальцы городовых его удержали.

— Ну-ну, голубчик, не волнуйся, все хорошо, — заговорил доктор, это пройдет, сейчас мы к тебе батюшку вызовем, батюшка тебя посмотрит.

С этими словами он сделал жест Трезорцеву и Герману подойти к окну, за ними заинтересованно последовали двое чиновников из сыскной полиции.

— Странное дело, — проговорил доктор вполголоса. — Похоже на то, что произошел самопроизвольный разрыв духовной связи. Либо же она сильно ослабла.

— То есть… он больше не крепостной? — уточнил ротмистр.

— Да, кажется, так, — доктор слегка покачал головой. — То есть, как будто выбегал этот молодой человек из дома еще будучи крепостным, а принесли его сюда уже… хм… признаться, это по вашей части, по юридической, кем становятся крепостные, если связь разорвана?

— Дворовых обычно в мещане записывают, — проговорил Трезорцев, думая, кажется, о чем-то другом. — Сельских — в вольные хлебопашцы. Но это очень редко бывает. Что могло спровоцировать?

— Да что ж я вам, оракул греческий? — доктор развел руками. — Я о таких случаях в медицинской печати не читал, знаете же, об этаком писать не принято. Вообще все, что касается связи крепостных с хозяевами, это… ну, сами понимаете… тонкая материя. Кому попало знать не полагается. Однако очевидно, что нечто произошло прямо во время погони…

— Что вы с ним сделали, Брагинский? — Трезорцев вдруг резко повернулся и уставился на Германа.