Душевная болезнь Гоголя

В ответе Вяземскому Гоголь пишет: «Тронут соучастием, хоть вы слишком сурово отозвались о некоторых моих нападателях, особенно тех, кто прежде меня восхвалял. Но мне кажется, мы действуем не против “нечистой силы”, подталкивающей нас на грехи и заблуждения, а против самих людей, которых подталкивает “нечистая сила” на грехи». До самого конца 1847 года Гоголь объясняется в письмах с читателями по поводу своей книги.

27 декабря 1847 года он пишет из Неаполя Жуковскому: «Выпустив книгу, я поспешил, не подумавши, и мог сбить с толку многих. Я увидел, где перешел в излишество, в которое попадает всякий, идущий вперед человек. Суждения показали мне мое место и границы. Не мое дело поучать проповедями. Мое дело говорить живыми образами. Искусство есть примирение с жизнью, водворение в душе стройности и порядка, а не смущения и расстройства».

В письме к художнику Иванову он пишет из Неаполя: «“Выбранные места” есть плод патологического творчества. Нападения на книгу мою отчасти справедливы. Я ее выпустил весьма скоро после моего болезненного состояния, когда ни нервы мои, ни голова не пришли в надлежащий порядок».

Даже в начале 1848 года внимание Гоголя было все еще приковано к отзывам о книге. 12 января 1848 года в письме отцу Матфею, написанном им из Неаполя, он сообщает: «Книга моя есть произведение моего переходного душевного состояния».

Чаадаев тоже попытался смягчить критику: «Он нас немного обманул. Что вы хотите, чтобы человек, закуренный со всех сторон ладаном, не зазнался? Недостатки книги принадлежат не ему, а тем, кто его превозносил до безумия, кто пресмыкался перед ним, как перед высшим проявлением русского духа, которые ожидали от него какого-то преображения русского слова. Главная беда от его поклонников, которые его чрезмерно возвеличили. Но он тот же гениальный человек. Он и в болезненном состоянии души, в котором теперь находится, выше всех своих хулителей и когда захочет, сокрушит их одним словом. Все, что сказано о книге, исполнено какой-то странной злобы против автора. Ему как будто не могут простить, что веселивший нас столько времени, он вздумал поговорить с нами не в шутку. На меня находит грусть, когда я вижу злобу против любимого писателя за то, что перестал нас тешить и с чувством скорби исповедуется перед нами».

После ознакомления с этим письмом Гоголь, по непонятной причине, стал избегать встреч с Чаадаевым, а когда по настойчивой просьбе друзей был привезен на встречу с ним, повел себя странно. Прошел, ни на кого не глядя, в глубину комнаты, сел на диван и весь вечер сидел молча, с закрытыми глазами, и так же молча ушел. Возможно, у него в это время был, по его выражению, приступ «жизненного онемения», во время которого он не мог общаться с людьми. Но его не поняли. А нужно было глубже заглянуть в его страдающую душу и увидеть явные болезненные изменения в характере и поведении.

В одном из писем Гоголь сам признал свою книгу «плодом патологического творчества». Те, кто выступал с осуждением книги, осуждали, в сущности, его душевную болезнь, которая все больше стала влиять на его мысли, на его поведение, на его творчество. После всех неприятностей Гоголь впал в депрессию.

Формально Гоголь согласился с критикой, но фактически остался при своем мнении. Он все больше находил в себе недостатков и считал, что за сатиру на людей должен нести ответственность. Он стал искать способ, как наказать себя за грехи. И вскоре нашел такой способ, который ему подсказало его больное воображение.

Идеи самообвинения и самоуничижения были еще до выпуска книги «Выбранные места». Он пишет 14 декабря 1844 года из Франкфурта Шевыреву: «Я виноват во всем, я произвел путаницу и ералаш. Я смутил и взбаламутил всех, произвел на всех чувство неудовольствия, поставил в неприятное положение людей. Виноватый должен быть наказан. Я наказываю себя лишением денег, следующих мне за выручку от собственных сочинений. Я не был бы спокоен, если бы употребил эти деньги в свою пользу. Всякий рубль и копейка, купленные неудовольствием, огорчениями и оскорблениями многих, должны быть употреблены на святое дело. Все деньги будут принадлежать бедным студентам. Получившие деньги не должны знать, от кого они, ни при жизни моей, ни после смерти»[33].

Гоголю и раньше был присущ альтруизм (бескорыстная забота о благе других) и не только ему, а всей его семье, особенно матери. Но в данном случае Гоголь действовал скорее из религиозных соображений, а также под влиянием бреда самообвинения и греховности. В периоды депрессии заявлял, что он «мерзкий и гнусный»: «Благодарю Бога, что сподобил меня узнать мерзости. Если есть во мне какая капля ума, не свойственная другим людям, то это от того, что я побольше всматривался в эти мерзости».

Особенно тяжело было Гоголю сознавать, что испортились отношения с друзьями. «Мое сердце разбито, – писал он тем, кого считал лояльными по отношению к нему. – Можно вести брань с врагами, но храни Бог от такой страшной битвы с друзьями».